хотя эта группа жила своей жизнью, своими интересами, на что-то претендовала и что-то имела. Представители этой публики, явившись на службу и бросив свой «дипломат» на стол, обычно спешат показаться на глаза начальству, чтобы затем исчезнуть в коридоре. Здесь плещет своя стихия и кипят свои страсти. Впрочем, по коридорам люди ходят и по собственным надобностям, и на заседания ученого совета, и на прочие важные заседания, наконец, по коридорам пестрой косметической толпой идут нагруженные, провизией вниизовские женщины. Но представители истинно коридорной публики не ходят. Они стоят группками или медленно, покачивая головой, прохаживаются по коридору под ручку. «Он воображает, что я буду ему сидеть от и до. Пусть ищет!», «Вот именно! Нет, нельзя приучать…», «Нельзя, нельзя, что ты! Надо приучать к своему отсутствию» — слышатся реплики.
Ближе к делу, однако. Можно было бы начать с женщин, с сорокалетних бабушек в марлевках, но нет, дадим дорогу мужчинам. Вот они — солидные, вельветовые, меняющие каждые тридцать тысяч километров свои «Жигули» на новые; и тут же буйнобородые фрондирующие юноши, одинаково умеющие и хамить и любезничать, крупные знатоки чешского пива и русской воблы, носившие джинсы на самой крайней точке возможности, и прочая столь же почтенная и необходимая современной науке публика. Все это движется, говорит, льстит, грешит и тут же хохочет над своей греховностью, подыгрывает, вздыхает и улыбается… «А я своему парню прямо сказал: «Запорожец» — пожалуйста, это согласен. Но он не хочет… Только «Жигули». Разбаловали, разбаловали мы молодежь!» — вещает солидный сорокапятилетний сээнсэ, как бы жалуясь на сына, а на самом деле являя собственный престиж.
А что это высматривает, но не явно, а исподволь, как бы следуя за чем-то незримым, вот тот желчный кандидат наук? Он ловит взгляд идущего навстречу члена учсовета и доктора. Ловит, ловит, поймал-таки, удержал на мгновение, поклонился: «Здрасьте, Семен Семеныч!» Все! Пока больше ничего. Напомнил о себе, о своем существовании, а самим фактом этой коридорной встречи и о своей просьбе: оформить к себе в лабораторию на должность старшего инженера сына, числящегося где-то на заочном. Желчный взгляд кандидата пока был просящим, но в нем сквозил и намек: а можем и неприятности вам устроить — не возрадуетесь! А ведь устроит… И потому прошедший завлаб хоть и вздохнул тяжело и состроил строгую мину, но подумал: надо брать, а то не будет житья… Не отвяжется. Себе дороже.
«Ну кто, кто тебе сказал, что в этом году? — слышится чей-то самоуверенный рокот, — До конца первого полугодия будущего года все расписано!.. Учти, тут еще и предзащиты по новому правилу! Сперва пойдет Елтухов, потом пустим Минина, ничего, пусть… И только потом уже… И то еще! Поглядим, как говорится».
«Что? Публикация? Нет, как раз это не проблема…»
«Э нет, друзья, наука — это наука. Есть определенный уровень диссертации. Я читал ее. Лично я считаю, это не наука, а потому…»
Но все это, так сказать, туманности среди бесконечного эфира. Звезд первой величины здесь нет. Вдруг среди публики проносится: «Остров… Горовой… Подранков…» — и к ним, как иголки к магниту, как астероиды к большому светилу, влекутся жаждущие внимания, образуя завихрения, черные дыры. Лишь паркет поскрипывает от слишком больших перегрузок. Это трудится коридорная публика.
Вечно деятельный Атаринов, конечно, никогда не принадлежал к ней, но с некоторых пор он стал здесь задерживаться. А что? Здесь тоже кое-что делается и если не решается, то формируется, или, точнее, отгранивается, мнение…
11
— Игорь Николаевич!
Хрусталев обернулся, кто-то призывно поднимал руку, но не спешил ему навстречу; вглядевшись, он узнал Пронина из парткома. Пронин объявил, что хотел бы побеседовать; отворив дверь своего кабинета, пропустил Хрусталева и тотчас первый заговорил о положении дел в опытном производстве. Рассказал о жалобах на то, что слишком медленно выполняются заказы. Хрусталев сидел опустив голову. Он как бы готовил себя к атаке.
— Остров жалуется? — спросил он.
— Именно с ним я не беседовал по этому вопросу, — отвечал Пронин.
— Горовой, Мацулевич жалуются?
— Дело не в этом.
Хрусталев поднял голову и заговорил страстно, возбужденно:
— В этом! К т о жалуется? А я вам скажу кто: плановики, отдел труда, Жлобиков… Потому что не знают и не желают знать условий труда. Жлобиков, впрочем, в курсе, все понимает, но… Ладно! Коротко суть: у нас точность — сотые доли микрона. Есть процесс, который так не перескочишь! Рабочий должен дать остыть металлу, который нагревается от тепла его рук… У нас «досрочно» — не работает! Мастера, специалисты это понимают, а вот те, кому надлежит — плановики, нормировщики, — нет!
— В чем вы конкретно усматриваете рост производительности труда? — спросил Пронин.
— А, вы уловили?! Отвечаю: у нас в опытной мастерской — в качестве. Мне говорят: «Дайте объем работы!» Отвечаю: «Довели до точности пяти микрон». — «Ну, это мы знаем, дайте объем». Отвечаю: «Довели до пяти миллимикрон». Качество — это дополнительно вложенный труд. Дополнительно! Они: «Нам надо реально». Я опять свое: «Качество — это дополнительно вложенный труд», — а они… темные люди! Толкают работать плохо, мы не соглашаемся, — нас ругают.
Пронин слушал с пониманием и сочувствием. В его взгляде была озабоченность. По своему положению он должен был учитывать все позиции: в конце концов, плановики не сами по себе. С них требуют проценты.
— В отношении тепловой реакции металла — совершенно согласен с вами, — сказал Пронин. — У вас специфика… Но при всем том, вы говорите, что качество — дополнительно вложенный труд? Всегда ли? Возьмите любого из наших корифеев: он делает и хорошо, и быстро.
Хрусталев почувствовал, что наступил поворотный момент в его жизни, а потому знал, что делать и говорить:
— А вы не считаете того труда, что был вложен человеком для того, чтобы он стал корифеем, то есть мастером высшей квалификации? Пусть на ранней стадии, но это тоже дополнительно вложенный труд, то есть элементарно: тут работает закон сохранения энергии.
— Ну,
