рангах, степенях, должностных рамках. Сколько проблем, оттенков, даже противоречий!.. Вот Глебов — начальник опытного производства, фигура во ВНИИЗе! А в ученый совет не входит. Почему? Вероятно, потому, что нет степени (чудак, с его возможностями давно мог бы иметь ее!). Но тогда встает вопрос, почему первый зам — член? Ну ясно — потому что первый. А на каком положении помощник генерального директора? Выше завотделом? Формально нет. Но практически имеет прямой доступ, числится соискателем — тоже о чем-то говорит. У него, конечно, есть перспектива.
Взвешивание всех этих возможностей и составляло главный интерес жизни Коридова. К чести Паши заметим, что он стыдился этого увлечения, считал его своей слабостью. Но однажды услышал чью-то реплику: «Спросите у Коридова, он вхож в верха и все знает…» Хотя Паша и не был вхож в верха и лишь издали робко кланялся помощнику генерального директора, он не стал опровергать этого утверждения. Пусть думают, что вхож. Худо от этого не будет, а лучше может быть. Паша чувствовал, что информированность — это своего рода влияние, которым можно пользоваться с некоторой осторожностью.
Паша, однако, полагал, что блестящий Атаринов стоит выше всех этих интересов. Потому-то он столь робко заглядывал к нему в кабинет, и мялся, и молчал первое время, не зная, чем бы занять Федю. И вот однажды в благословенный час, когда Паша в нерешительности расхаживал у Фединого кабинета, раздумывая, о чем бы поговорить с Федей, чтобы заинтересовать его собой, в этот момент от Феди вышел Санька Серов, моторный, всепробивной сээнсэ Санька взглянул на робевшего Пашу, мигом усек, какие сомнения обуревают Пашину душу — Санька был знаток отношений такого рода, — и вот этот Санька подмигнул Паше и, сделав руками жест, как бы шатунами паровоза, бросил: «Смелей, Паша, с ним этак только и можно!» — и Пашу Коридова как осенило, вот этот именно жест шатунный и объяснил ему все.
Он смело вошел к Феде, сел, сказал в виде предисловия: мол, надоело все — работа, работа, работа… И заговорил о предполагавшемся перемещении А. на место В. Федя, разумеется, слышал об этом, но всех нюансов (например, того, что за А., хоть его и переводят просто в сээнсэ, сохраняют персональную ставку) не знал, и они с большим удовольствием обсудили эти детали, проговорили на эту тему часа полтора и расстались довольные друг другом.
Теперь уже Паша уверенно заходил к Феде, и они проводили хорошие часы. Это как раз совпало с периодом, когда Федя решил сбросить с себя ярмо рабочей лошадки.
12
Мысль о том, чтобы встретиться с Игорем Хрусталевым еще раз именно сейчас, не раз возникала у Феди. Но что-то сдерживало его от того, чтобы самому проявить инициативу.
Года три назад, когда не столь четко и бесперспективно все виделось, Федя поделился с Игорем своими сомнениями и был элегантно высмеян, Игорь сбил его репликой, что все это мура, издержки бурного века, а главное — д е л о! Федя тогда тотчас сдался.
Ну а если — и эта мысль лишь сейчас пришла в голову Атаринову — Игорь считает себя гением, к которому рано или поздно придет признание? Даже объективно: после смерти Кирьянова крупнее Хрусталева в отрасли практиков никого нет.
Что ни говори, есть существенная разница в положениях Феди и Игоря: Хрусталев как изобретатель работает на себя, он получает патенты, гонорары. А он, Федя? Администрация — дело неблагодарное, открытий не сделаешь. И если Игорь не раз говорил Феде: «Тебе бы на место Шашечкина», то возникает вопрос, почему он так говорил! А? В конце концов, чем выше положение во ВНИИЗе займет он, Федя, тем лучше будет Игорю. Так ведь? Бесспорно…
Ножницы начали медленно раздвигаться, отводя их на разные позиции, точнее сказать, одного Атаринова. Хрусталев своих позиций не менял.
Федя тяжело сидел, отодвинув бумаги, в своем закутке. Он исподлобья взглянул на Хрусталева, в маленьких скифских глазках не отразилось ни сожаления, ни радости, усталость, одна усталость и тяжкая необходимость нести возложенное на него бремя — вот что отразилось в Федином взгляде.
— Ты плохо выглядишь, ты устал, — сказал Хрусталев.
Федя пожал плечами, как бы все это известно, но ничего не поделаешь, так жизнь устроена, что ему, Феде, положено уставать. Не дожидаясь приглашения, Хрусталев сел в дерматиновое кресло. Хотя никакого разговора между ними не произошло еще, но какой-то сдвиг во взаимоотношениях совершился, и оба это чувствовали. А главное, ощущение своей вины Хрусталевым передавалось Атаринову. Они отлично знали друг друга.
— Вот. Первая с машины… Две четыреста на миллиметр поверхности, но это еще не все. Возможна формула удвоения, — сказал Хрусталев, подавая Феде металлическую пластину размером поболее спичечного коробка.
— Что, серьезно? — воскликнул Федя, беря в руки пластину и с невольным любопытством разглядывая ее.
— На свет, на свет поверни! Все цвета спектра… Дифракция, спектральный анализ.
— Молодцы! — сказал Федя искренне, ибо тотчас как инженер оценил достижение; он смотрел, как играли все семь цветов спектра, и вдруг ему пришла мысль, что это уже крупный успех Игоря и его группы. Уж не открытие ли? Вещь эффектная, и ее трудно замолчать, в любом случае будут говорить, да если что-нибудь в печати появится, успех и популярность обеспечены. И у Феди мелькнула мысль взять эту пластину и сейчас идти к генеральному директору. Так бы он сделал полгода назад. Но теперь он решил перепроверить у авторитетов, верно ли, что это крупное достижение. Точнее сказать, он удержал себя этой мыслью, потому что вместе со вспышкой хорошего чувства в нем взыграли чувства иные. Зависть взыграла в нем. Что ему от того, что Хрусталев прославится? Это лишь резче сконтрастирует его, Федин, неуспех.
Федя задумался, слегка наклонив по своей привычке голову.
— Ну правильно. Получишь нашу вниизовскую годовую премию. А чего? Так и надо…
Говоря это, Федя смотрел несколько в сторону, вскользь, он еще не перестроился и не мог не моргнув глазом лгать другу, и это «А чего?»
