Люди у стены зашумели, некоторые даже поднялись со своих мест и окружили Олава.
— Этого нельзя делать! — задребезжал чей-то старческий голос. — Они язычники и твои враги! Они отказались стать твоими людьми…
— Эти поганые берсерки никогда не согласятся служить бабе! Они попросту избавятся от нее в открытом море и снова будут нападать на твои земли! — застрекотал другой, молодой и звонкий.
— Разве будущий конунг Норвегии опасается мелких морских разбойников? — насмешливо перебила я.
Олав никогда не умел терпеть насмешки. Вырвавшись из пестрого шумящего кольца, он зарычал:
— Если тебе нужна «Акула» — бери, вон она, во фьорде, но неужели ты до сих пор осталась вздорной словенской девчонкой?! Неужели не понимаешь, что берсерки не принесут тебе клятвы верности и не согласятся отправиться на Сюллинги?!
— А если таков Божий промысл? Ты ведь веришь в Божию волю, сын Трюггви? неожиданно вмешался в спор мягкий голос скальда.
Гомон стих. Даже Олав перестал кричать, лишь тяжело дышал и до хруста сдавливал кулаки. Я положила ладонь ему на грудь и почувствовала, как под теплой тканью бьется упрямое сердце моего конунга. Когда-то очень давно для меня не было ничего дороже стука этого сердца, а единственным желанием было никогда не покидать этой груди, но теперь я хотела совсем иного…
— Отпусти их, Олав, — тихо и как-то просто сказала я. — Они сделают все, о чем я попрошу, и даже пообещают не возвращаться в твою страну.
— Если это случится, то впрямь только по Божией воле и ты получишь все, что просишь, даже этих проклятых пленников! Клянусь! — зло выдохнул он.
Это было уже смешно. Олав ничуть не изменился — он так легко впадал в гнев, а гневаясь, давал безумные клятвы.
— Запомни свои слова, будущий конунг Норвегии, — улыбаясь, сказала я, — и повтори их завтра, на рассвете, когда при всех пленники признают меня хевдингом.
— И поклянутся не возвращаться на эти земли, — тут же вспомнил Олав.
— Они сделают и это. — Я провела ладонью по его груди и повернулась к скальду: — Пойдем…
Вести о разговоре в шатре Олава летели впереди нас, и, пока мы со скальдом шли к избе, за спиной то и дело слышались шепотки заинтересованных урман.
— Дети Одина никогда не признают ее своим хевдингом, — утверждали одни.
— Кто их знает… — возражали другие. — Об этой словенке болтают разное. Говорят, будто она спустилась с небес и люди это видели.
— Глупости!
— Ничего не глупости, — обижались мои «защитники». — Ты бы поглядел, как она вошла в шатер Трюг-гвассона! Двоих мужиков свалила, а ведь слепая…
— Может, она только притворяется… Скальд втолкнул меня в избу, и шепотки стихли. В середине дня в доме оставались лишь самые ленивые и нелюбопытные. Первые спали, а вторым не было дела до пересудов толпы. Я пробралась в свой угол и легла на свернутый плащ скальда. Он опустился рядом. Только теперь на меня навалилась неимоверная усталость. Захотелось спать, спать и спать…
— Знаешь, — тихо признался скальд, — хирдманны Волка в чем-то правы. Ты не похожа на других.
— Хватит молоть пустое, — улыбнулась я. — Лучше скажи, как тебя зовут, а то все скальд да скальд…
— Халльфред, — все еще думая о чем-то своем, ответил он.
Я вздохнула и повернулась на бок. Завтра люди Волка принесут мне клятву верности и пообещают никогда не возвращаться к берегам Норвегии. А к чему им возвра-. щаться? У них здесь ничего не осталось. Зато я отправлюсь на Сюллинги с самой верной и надежной охраной, какую только можно представить. Там отпущу их на все четыре стороны и останусь жить у старого отшельника. Если он так мудр, как утверждает молва, то поможет мне избавиться от паука — страшной, скрепившей наш давний договор печати мар. А нет печати — нет и договора. Все просто…
Я сладко потянулась и коснулась руки задремавшего скальда. Он дернулся, но, поняв, кто растревожил его сон, насмешливо протянул:
— А-а-а, это ты, валькирия.
Я засмеялась. Этому скальду предстояла нелегкая жизнь, однако его имя запомнят и понесут из уст в уста. Уж слишком он упрям и смел. Даже в шатре Олава не сумел смолчать…
— Если я валькирия, — смеясь, сказала я, — то запомни мои слова: пройдут годы и ты встретишь могучего конунга, который даст тебе великое имя. Это имя переживет многих богов…
— И какое же имя даст мне тот неведомый конунг? — поддержал шутку Халльфред.
— Трудный, — уже засыпая, ответила я. — Он назовет тебя Трудным Скальдом[119].
На другое утро пленники, которых я по привычке именовала берсерками, и Олав выполнили обещанное. Первые поклялись в верности и пообещали никогда не возвращаться на скалистые берега Норвегии, а Олав прилюдно отдал мне «Акулу» и весь хирд Хаки.
До отъезда я видела будущего конунга всего два раза, и то мельком. Теперь он ходил не один, а в сопровождении своих воевод и все время куда-то торопился. Иногда казалось, что Олав нарочно избегает меня, то ли не желая вспоминать прошлое, то ли обидевшись за своеволие, однако в последний вечер перед отъездом он сам вошел в приютивший меня дом. Было уже темно, и очаг лишь слабо освещал жилище, но будущего конунга сразу узнали. Отовсюду понеслись приветственные возгласы. Чувствуя, что Олав пришел проститься, я встала,
— Ты не вернешься? — подойдя ко мне, спросил он и сам же горько ответил: — Не вернешься.
Я попробовала улыбнуться, но улыбка вышла кривая, будто кто-то чужой насильно растягивал мои губы.
— Может, это и к лучшему? — вглядываясь в его лицо, сказала я. — К чему тебе прошлое? Пора забыть о нем, конунг.
Я первая назвала его конунгом. Это было неправильно, потому что тинг еще не избрал его, но я была уверена — Олав станет конунгом этой страны. Он помедлил, а потом протянул мне что-то завернутое в мягкую шкуру:
— Возьми и прощай.
Провожаемый людскими голосами, он развернулся и вышел прочь. На миг показалось, будто с его уходом изба опустела.
— Прощай, — шепнула я одними губами и развернула подарок. Внутри под шкурой оказался меч в ножнах. Короткий и легкий, он был выкован под женскую руку. Скальд заглянул через мое плечо и восхищенно ахнул. Я убрала оружие. Его холодный блеск уже не радовал моих глаз, и была приятна лишь память о том, кто его подарил.
Утром «Акула» покидала фьорд. Провожать нас вышли все — от любопытных мальчишек до убеленных сединами стариков. Слухи о вечернем визите конунга всполошили весь Нидарос. На меня глазели как на диковинку, и я впервые порадовалась собственной слепоте. Она позволяла не видеть восхищенных и испуганных взглядов.
