— А капитан Шенберк не обратился на путь истинный? — спросил Володыевский.
— Какое там! Умер в заблуждении, как жил.
— И как это люди предпочитают лучше отказаться от спасения, чем от своего упорства! — вздохнул пан Лонгин.
— Бог защищает нас от казацкого насилья и чар, — продолжал Заглоба, — а они еще оскорбляют Бога. Известно ли вам, Панове, что вчера, вон с того шанца, стреляли клубками ниток? Солдаты рассказывали, что в том месте, где упали клубки, земля тотчас проказой покрылась.
— Известное дело, что у Хмельницкого черти служат, — сказал, крестясь, литвин.
— Ведьм я сам видел, — прибавил Скшетуский, — и скажу вам, Панове… Дальнейшие слова прервал Володыевский, который сжал вдруг руку
Скшетуского и прошептал:
— Тише!
Потом прыгнул на край окопа и стал внимательно прислушиваться.
— Ничего не слышу, — сказал Заглоба.
— Тсс… Дождь заглушает, — ответил Скшетуский.
Пан Михал стал махать рукой, чтоб ему не мешали, и еще некоторое время прислушивался внимательно, наконец соскочив с вала, подошел к товарищам.
— Идут, — прошептал он.
— Дай знать князю! Он пошел к квартире Остророга, — тихо проговорил Скшетуский, — а мы побежим предостеречь солдат.
И они тотчас побежали вдоль окопов, то и дело останавливаясь и всюду шепча по дороге солдатам:
— Идут! Идут!
Слова эти точно тихая молния пронеслись по всей оборонительной линии. Через четверть часа появился князь, уже на коне, и отдал приказания офицерам. Так как неприятель хотел, по-видимому, застигнуть осажденных врасплох, то князь велел оставить его в этом заблуждении. Солдаты должны были вести себя как можно тише и подпустить штурмующих к самым валам, а затем, когда выстрел из пушки даст сигнал, ударить на него сразу.
Солдаты были наготове, лишь дула мушкетов склонились без шума, и наступило глухое молчание. Скшетуский, пан Лонгин и Володыевский стояли рядом, а пан Заглоба за ними. Он знал по опыту, что больше всего ядер и пуль падает на середину лагеря, а у валов, в присутствии таких трех рубак, — гораздо безопаснее.
Он поместился позади рыцарей, чтобы не попасть под первый натиск. Немного в стороне стал на одно колено пан Лонгин с мечом в руке, а Володыевский присел возле Скшетуского и шептал ему на ухо:
— Они идут…
— Мерным шагом.
— Это не чернь и не татары.
— Это запорожская пехота.
— Или янычары… Они хорошо маршируют. С коня их можно больше нарубить!
— Сегодня темно для конницы.
— Теперь слышишь?
— Тсс!.. Тсс!..
Лагерь, казалось, был погружен в глубокий сон. Нигде ни малейшего движения, ни света — всюду глухое молчание, прерываемое только шумом мелкого, точно просеиваемого сквозь сито, дождя.
Но среди этого шума слышался другой шум — тихий, но более отчетливый и мерный, — все ближе и ближе; наконец, шагах в пятидесяти от вала появилась какая-то длинная, сомкнутая масса.
Солдаты затаили дыхание, только маленький рыцарь щипал за ляжку Скшетуского, точно желая этим способом выразить свое удовольствие.
Между тем нападающие подошли ко рву и стали спускать в него лестницы, а затем, спустившись по ним, приставили их к валу.
Вал все молчал, точно за ним и на нем все умерло и настала смертельная тишина.
Только кое-где, несмотря на все предосторожности подымающихся, ступени лестницы стали скрипеть и трещать…
"Зададут вам перцу!" — думал Заглоба.
Володыевский перестал щипать Скшетуского, а пан Лонгин сжал рукоять меча и напряг зрение, так как был ближе всех у вала и надеялся первый ударить.
Вскоре три пары рук показались на краю вала, а затем медленно и осторожно стали подыматься три шишака все выше и выше.
"Это турки!" — подумал пан Лонгин.
В эту минуту раздался страшный гул нескольких тысяч мушкетов; стало светло как днем. Прежде чем свет погас, пан Лонгин замахнулся и нанес такой страшный удар мечом, что воздух завыл под острием.
Три тела упали в ров, три головы в чалмах покатились к ногам рыцаря.
Тогда, хотя ад закипел на земле, — небо разверзлось перед паном Лонги-ном, крылья выросли у него за спиной, хоры ангелов запели у него в душе и точно вознесли его на небо. Он сражался как во сне, и удары его меча были как бы благодарственной молитвой.
И все давно почившие Подбипенты, начиная от предка Стовейки, возрадовались на небе, что таков был последний потомок Сорвикапюшонов-Подбипент.
Этот штурм, в котором со стороны неприятеля принимали главное участие вспомогательные отряды румелийских и силистрийских турок, гвардия хана и янычары, был энергично отбит поляками с еще большим уроном, чем прежние, и навлек страшную бурю на голову Хмельницкого. Накануне он ручался, что поляки не так яростно будут сражаться с турками и если ему дадут эти отряды, то лагерь будет взят. Теперь он должен был смягчить хана и взбешенных мурз подарками. Хану он дал десять тысяч талеров, Тугай-бею, Корз-Аге, Субагази, Нурадину и Галде по две тысячи. Между тем челядь вытаскивала трупы изо рва, в чем ей не мешали стрельбой из шанцев. Солдаты отдыхали до утра, так как было несомненно, что штурм не повторится. И все спали крепчайшим сном, кроме стражи и пана Лонгина Подбипенты, который всю ночь лежал ничком на мече, благодаря Бога за то, что он позволил ему выполнить обет и стяжать столь великую славу, что имя его переходило из уст в уста, в лагере и в городе. На следующий день его призвал к себе князь-воевода и очень хвалил, а солдаты толпами приходили поздравлять славного рыцаря и осматривать три головы, которые челядь положила у его шатра и которые уже начали чернеть на воздухе. Все немало удивлялись и завидовали, иные не хотели верить собственным глазам, ибо головы были срублены ровно, вместе со стальными цепочками на чалмах, точно их кто-нибудь бритвой срезал.
— Вы страшный рубака, — говорила шляхта. — Мы знали, что вы бравый кавалер, но такому удару могли бы позавидовать и герои древности, ибо даже самый ловкий палач не сумел бы лучше срубить.
— Ветер так не сорвет шапок, — говорили иные, — как сняты эти головы.
И все пожимали руки пана Лонгина, а он стоял с опущенными глазами, сияющий, ласковый, стыдливый, как девушка перед свадьбой, и говорил, точно оправдываясь:
— Они сами в ряд стали…
Затем все стали пробовать меч, но никто не мог свободно им действовать, не исключая даже ксендза Жабковского, хотя он ломал подкову, как соломинку.
Около шатра становилось все шумнее, а пан Заглоба, Скшетуский и Володыевский принимали гостей, угощая их рассказами, так как угощать больше было нечем: в лагере доедали последние сухари, а мяса, кроме вяленой конины, давно уже не было. Но бодрость духа заменяла еду и питье. Под конец, когда некоторые из гостей стали уже расходиться, пришел пан Марк Собесский, староста красноставский со своим поручиком Стемповским. Подбипента выбежал ему навстречу, а Собесский учтиво поздоровался с ним и спросил:
— У вас сегодня праздник?
— Конечно, праздник, — ответил Заглоба, — наш друг выполнил обет.
— Слава Господу Богу! — сказал староста. — Значит, вскоре, братец, мы попируем на вашей свадьбе! А вы уж присмотрели кого-нибудь?
Пан Подбипента чрезвычайно смутился и покраснел до ушей, а Собесский продолжал:
— По смущению вашему я догадываюсь, что так и есть. Ваша священная обязанность позаботиться, чтобы такой род не прекратился. Дай бог, чтобы побольше рождалось таких солдат, как вы четверо, Панове!
Сказав это, он стал пожимать руки пана Лонгина, Скшетуского, Заглобы и маленького рыцаря, а они обрадовались, что из таких уст слышат похвалу, ибо староста красноставский был воплощением мужества, чести и всех рыцарских добродетелей. Это был воплощенный Марс; на него излились все Божьи дары, ибо необыкновенной красотой он превосходил даже младшего брата Яна, впоследствии короля, богатством и знатностью — богатейших магнатов, а его военные способности сам великий Еремия превозносил до небес. Это была звезда необычайной величины на небе Речи Посполитой, но по воле Провидения блеск ее перешел на младшего брата, Яна, а она преждевременно угасла в годину бедствий.
Рыцари наши были очень польщены похвалой героя, но он не ограничился ею и продолжал:
— Я очень много слышал о вас от самого князя-воеводы, который любит вас больше всех других. Меня не удивляет, что вы служите ему, несмотря на то, что в коронных войсках скорее могли бы идти ваши повышения.
— Мы все числимся в гусарском королевском полку, кроме пана Заглобы, который служит из своего врожденного воинского призвания. Служим же под начальством князя-воеводы, во-первых, из любви к его особе, а во-вторых, потому что нам хотелось как можно больше насладиться войной.
— Если таково было ваше желание, то вы поступили правильно. Наверно, пан Подбипента ни под чьим начальством так скоро не нашел бы своих голов, — заметил староста. — Впрочем, что касается войны, то в настоящее время у всех нас ее по горло.
