«Мессер» был практически цел. Его пилота поймали еще вчера и куда-то увезли, а вот до истребителя руки дошли только сегодня. Снаряд с лукьяновской пушки отбил ему половину лопасти винта, и вражеский летчик посадил машину в степи. Причем то ли от большого ума, то ли наоборот, он не стал сажать свою машину на живот, а посадил нормально, на шасси. В таком виде его и привезли на аэродром. Трофейный «Мессершмитт» был красив, но красота его отличалась от привычной красоты «Яков». Она была чужая. Сразу бросались в глаза и иные, «не наши», формы, и вид камуфляжа. Летчики по очереди сидели в кабине, осматривались, выискивая слепые зоны, щупали приборы. Виктору она показалась узковатой, но по сравнению с «Яком» немецкая кабина поражала богатством приборов и удобством. Особенно понравилась ему ручка управления, позволяющая стрелять одной рукой.
Лукьянов с помощью техников раскапотировал вражеский самолет и с победным видом отодрал от него заводскую шильду. Как он сказал, «на память». Маленький кусочек металла тут же пошел по рукам, Виктор тоже глянул. Шильда была новенькая, блестящая и выгодно отличалась от той, что он нашел в лесу, на охоте. Он вгляделся в чужие буквы. Большая часть написанного была непонятна, но наименование самолета он разобрал легко: «Bf 109 G2».
– А что, – сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь, – разве у немцев не на «Ф» «мессера» были?
– Какой еще ЭФ? – недобро спросил Дорохов. После утреннего разноса он старался Виктора не замечать.
– Ну «ЭФ», – быстро заговорил Виктор, поняв, что нашел что-то важное, вроде «Фридрих». – Раньше у них были «мессера» модификации «Е», ну те, у которых квадратные законцовки крыльев. Потом «эфки» появились, я один такой сбил зимой. У него на такой же жестянке было написано «Bf 109 F2». А этот уже «G» – новая буква, а значит, новая модификация.
– Дай сюда. – Дорохов буквально выдернул шильду из рук и всмотрелся. – Действительно новый, – сказал он с довольной улыбкой. – И целый почти, – глаза у командира заблестели. – Сергей Яковлевич, – позвал он инженера полка, – давай-ка сюда своих орлов. Пусть обратно прикрутят все, что с «мессера» уже отвинтили. Эх, жалко летчика вчера сдали, надо было его вместе с самолетом отправлять. Ладно, чего уж, пойдем бумаги писать, думаю, с этим «мессером» изведем их изрядно.
– А ты, Саблин, смотри мне! – сказал он Виктору. – Еще раз такое повторится, то ты наркомовские сто грамм только во сне увидишь. Будешь у меня аэродром подметать голыми руками…
* * *
…Солнце уже взошло, но на земле все еще царили сумерки. Небо с ночи закрылось тяжелыми тучами, было очень сыро и противно. Ливень прошел около полуночи, но и сейчас эти тучи периодически разрожались холодной влагой, заставляя застывших людей морщиться. Полк, выстроенный поэскадрильно, застыл в строю, представляя собой отличную мишень для мелкого моросящего дождя. В первом ряду стояли малочисленные летчики, за ними разливалось гораздо более обширное море техников в промасленных комбинезонах, и замыкали строй младшие авиаспециалисты: прибористы, оружейники, мотористы. С утра пораньше, ни свет ни заря прибыл комиссар дивизии, и теперь приходилось торчать на построении. Виктор, как и все, стоял в строю эскадрильи, топча мокрый желтый бурьян и ежась от каждой упавшей на голую шею капли воды. Стояли уже долго, минут десять, и он успел не раз пожалеть об оставленном в палатке реглане. Наконец раздался хриплый от натуги голос начальника штаба:
– К выносу знамени!
По строю прошла волна шепотков и переглядов. Обычно для чтения приказов и различных служебных бумажек такая торжественность не требовалась, и значит, комиссар прибыл неспроста, а с наградами. Раньше ордена и медали вручал комдив, но мало ли, комиссар – это тоже неплохо. Вот только то и дело срывающийся дождь немного портил настроение. Если дождь не прекратится, то не будет и полетов, а не будет полетов, то и наркомовские сто грамм не положены. Шепот в строю усилился, и начштаба пришлось прикрикнуть, утихомиривая страсти.
Показался комиссар в сопровождении Дорохова. Прибывший гость был невысок, лысоват, но выглядел орлом, сияя новеньким регланом и скрипя ремнями портупеи. С него можно было лепить скульптуру летчика, несмотря на то что на самолетах он летал только в качестве пассажира. Комполка в своем уже потертом реглане смотрелся несколько менее представительно. Вот только обязательного к награждению, покрытого красным сукном и заставленного грамотами и коробочками с наградами стола никто не принес, и строй разочарованно выдохнул. Награждение отменялось.
– Товарищи, – голос у комиссара оказался низкий и глухой, плохо подходящий к его невысокому росту, – вы все знаете, что положение сейчас тяжелое. – Он достал бумажку и дальнозорко щурясь, принялся читать ее с вытянутой руки:
– Враг бросает на фронт все новые силы и, не считаясь с большими для него потерями, лезет вперед, рвется в глубь Советского Союза, захватывает новые районы, опустошает и разоряет наши города и села, насилует, грабит и убивает советское население. Бои идут в районе Воронежа, на Дону, на юге у ворот Северного Кавказа. Немецкие оккупанты рвутся к Сталинграду, к Волге и хотят любой ценой захватить Кубань, Северный Кавказ с их нефтяными и хлебными богатствами…
«Ну вот, дожил я до приказа, – подумал Виктор, – надо бы номер запомнить. Хотя зачем мне этот номер? Чертям в аду рассказывать? Странно получается, Шишкину этот приказ был интересен, а он умер. Мне на него плевать, только я почему-то жив». Хотя в глубине души он понимал, что на приказ ему не совсем плевать. Отступление наших армий немного давило на душу, и приказ, должный это отступление остановить, был очень нужен. Только вот смерть Игоря заслонила собой все остальное. Одна смерть заслонила собой десятки тысяч других. Комиссар все еще продолжал монотонно зачитывать текст приказа, говоря вполне очевидные, понятные вещи, и Виктора удивила реакция на этот приказ однополчан. Обычно в строю всегда слышались шепотки, едкие комментарии, но сегодня люди застыли словно каменные, жадно вслушиваясь в каждое слово. Изменилось даже настроение людей. Если изначально оно было лениво-расхлябанное, то теперь в воздухе буквально витала мрачная решимость.
Он сравнил этого монотонно бубнящего комиссара дивизии с покойным комиссаром полка Лившицем. Сравнение было не в пользу первого. Лившиц, тот умел говорить красиво, так, что все им сказанное воспринималось близко, как свое. Он превратил бы такое чтение в стихийный митинг. Но сейчас никакого митинга не случилось, лишь зря выносили знамя. Правда, уже к концу церемонии оказалось, что Виктор мок не напрасно. Его вызвали из строя и, зачитав приказ командарма, присвоили очередное воинское звание. Дорохов с кислым лицом протянул ему маленькие красные кубики. Он уже, наверное, успел пожалеть о своей инициативе – с присвоением Саблину звания младшего лейтенанта. Виктор козырнул, гаркнув: «Служу Советскому Союзу!» – и на этом все кончилось. Он снова стоял в строю, сжимая в мокрой ладони колючее металлическое подтверждение своего нового статуса.
Не сказать, что он испытал разочарование или какую-то великую радость. Нет, что-то такое шевельнулось в глубине души, но тут же погасло, придавленное многотонной тяжестью безнадеги. Что приятнее, умирать старшиной или младшим лейтенантом? А то, что умирать придется, он уже не сомневался, это знание крепло с каждым днем все сильнее. Впервые он это понял, когда разговаривал с Дороховым. Понимание своей скорой смерти вцепилось темными когтями в душу, с каждым днем терзая ее все сильнее. Тогда же он напился. Алкоголь помог и на другой день – несмотря на похмелье, Виктор чувствовал себя более-менее нормально. До самых похорон Игоря.
Когда он увидел Игоря уже в гробу, украшенном цветами и хвоей, то все вчерашние тревоги и страхи усилились стократно. Он смотрел в большую разверстую могилу, слушал, как стучит земля по крышкам, и понимал, что очень скоро в одном из таких же гробов захоронят и его. С кладбища он уходил белый как мел. Потом его вздрючил Дорохов. Унижение и злость, которые он испытал, маршируя по аэродрому, заставили немного встряхнуться. Немного подвинули страхи. Вот только тем же вечером сбили Дегтярева. Это стало той соломинкой, что ломает спину верблюду. Виктор понимал, что верой в скорую смерть убивает себя сам, но сил, чтобы встряхнуться, уже не было. Все стало лень, какие-либо действия стали казаться бессмысленными, иногда даже он думал, что сошел с ума…
