Они целовались так долго, что у него начали неметь пальцы на ногах, хотя он и не замечал этого, пока она, наконец, не отстранилась и не попрощалась с ним у входа в его общежитие. Дункан пошел вверх по лестнице вприпрыжку. Голова кружилась, он не чувствовал своих пальцев, его ступни ныли, а кровь так сильно пульсировала, что казалось он вот-вот взорвется.
Джина Рейнхольд хотела его! Это был самый удивительный факт в его жизни. Все трудности, с которыми он когда-либо сталкивался, каждый момент одиночества были пережиты не напрасно. Вся та пустота, которую он заполнил музыкой, была подготовкой к тому дню, когда он встретит ее. Все разочаровывающие события были подстроены так, чтобы привести к тому моменту, когда он найдет Джину, влюбится – и тогда-то и начнется его настоящая жизнь!
Следующие недели они были неразлучны. Вначале они по очереди ночевали в комнатах друг друга, но вскоре перестали ходить к нему, потому что Блейк начал жаловаться.
– Ты никогда не был против других девушек, – заметил Дункан, но Блейк не был расположен к обсуждениям. Конечно, они оба знали, что есть разница между тем, чтобы просто переспать с девушкой, и тем, что Дункан увлекся, как это было с Джиной.
– У меня и раньше были увлечения, но никто никогда так не залезал мне в голову, – так Дункан совершил ошибку, однажды днем признавшись Блейку. – Как будто до Джины я спал. Она сделала со мной что-то невероятное.
– Она схватила тебя за яйца, – ответил Блейк. – На самом деле это не так уж сложно. Сделай перерыв, подцепи кого-нибудь другого. Это поможет.
Но Дункан не интересовался никем другим и не нуждался в помощи. Вместо этого он жаждал сблизиться с ней еще больше, его тянуло ко всему, что интересовало Джину: выставка, которую она хотела увидеть в художественной галерее, серия лекций, которые ее вдохновили, новый роман, который она читала. Едва ли была свободная минутка, когда бы он не был занят исследованием какой-нибудь ее новой страсти, которую они могли бы разделить.
– Во что Джина втянула тебя на этот раз? – ворчал Блейк, когда их пути стали пересекаться все реже и реже. Враждебность друга к их отношениям удивляла Дункана. Мог ли Блейк ревновать? Со временем появилось подозрение относительно того, чем может быть вызвана зависть его друга: Блейк потерял своего напарника, и его место в качестве образца для подражания было узурпировано. До Джины Блейк был тем, кто освободил Дункана от его запретов, человеком, который помог ему стать храбрее и почувствовать себя более живым.
Или, возможно, дело было не только в этом. Со временем недоверие Блейка к Джине усилилось, и он начал выдвигать против нее обвинения, ссылаясь на факты, полученные от девушки, с которой начал встречаться, девушки, которая, по мнению Дункана, не случайно оказалась из родного города Джины.
– В школе у нее была репутация сплетницы, – объявил Блейк однажды днем. – Все зашло настолько далеко, что ее отправили к школьному психологу.
– Ради всего святого, у ее матери был инсульт. Она прошла через ад. Что ты от нее хочешь?
– Ты всегда найдешь способ ее оправдать.
– А ты найдешь любой способ осудить ее, – парировал Дункан. – Что бы за этим ни стояло, – у него не хватило духу даже предположить причину, – что бы ни заставило тебя вести себя, как чокнутый, я не хочу, чтобы ты оскорблял мою девушку.
– Тебе это необходимо, – огрызнулся Блейк. – Ты отказываешься видеть, что она собирается…
– Хватит, – твердо сказал Дункан и продолжил излагать мысль, пытаясь спасти дружбу с Блейком: – Тебе не обязательно должна нравиться Джина. Тебе не обязательно с ней тусоваться. Думай о ней что хочешь, но если собираешься и дальше проводить время со мной, если ты не против, чтобы наша дружба продолжалась, Блейк, я не желаю этого слышать.
– Твой выбор, – согласился Блейк, – я просто пытаюсь защитить тебя.
Защитить от чего? Вопреки желанию Дункан начал задаваться вопросом, не сбивает ли любовь к Джине – а теперь он был уверен, что это любовь, – не сбивает ли она его с правильного курса.
Даже если Блейк обвинял ее незаслуженно, нельзя было не признать, что с тех пор, как Дункан встретил Джину, он пренебрегал почти всем, кроме нее. Когда зима сменилась весной, он практически не посещал никаких занятий, кроме занятий музыкой. После встречи в конце года со своим консультантом, который предупредил его, что ему грозит потеря стипендии, Дункан признался Джине в своей проблеме.
– Я не знаю, что со мной происходит. Мне наплевать на свои занятия и на все остальное. Все, что мне нужно, – просто быть рядом с тобой.
Они лежали в ее постели после секса, Дункан все еще был в тумане удовольствия, в который он опять погрузился с ней. Солнце ярко светило, простыни были влажными от их пота. У Джины на щеках выступил румянец, делая ее еще более очаровательной. Желание в такие моменты превращалось в любовь другого рода, которая не стремилась к легкому и очевидному разрешению и казалась более фундаментальной из-за этого факта. Он не знал, как обладать любимой еще больше, и все же ему было недостаточно того, что уже происходило между ними.
– Прости, если это из-за меня, – начала она, но Дункан быстро заверил ее, что не считает ее ни в чем виноватой.
– Я думаю, что сильные чувства к тебе заставили меня со всей остротой осознать то, что меня на самом деле не волнует. Как много из того, что я делал, бессмысленно! Я не хочу больше этим заниматься.
– И чем же ты хочешь заниматься? – спросила Джина, приподнимаясь на локте. На ее лице появилось выражение удовольствия, и это поощрило его продолжать.
– Я люблю музыку и тебя, – сказал Дункан, и эта фраза все еще звучала в его исполнении ново и дико. – Получается, все остальное для меня ничего не значит. Абсолютно.
Тогда она начала целовать его, целовать и целовать, пока они оба не упали навзничь на кровать, пока Дункану не пришлось прижать ее к себе, чтобы сдержать охватившее его возбуждение.
* * *
Впервые в своей жизни Дункан решил жить в соответствии со своими желаниями. Хотя он сохранил специальность экономиста, чтобы успокоить свою мать – и тех, кто финансировал его стипендию, к выпускному классу он был необычайно увлечен композиторством. В свободное время он вместе с Джиной участвовал в пятнадцати университетских постановках. Вскоре их пара стала считаться феноменом, суперпарой, стремящейся к славе. Это стало казаться неизбежным, предполагалось, что после окончания школы они вместе переедут в Нью-Йорк, он займется музыкой, она танцами. И все же практичный голос матери звучал в его голове.
– В какой-то момент тебе нужно будет ясно дать понять своей семье, чего ты хочешь, – настаивала Джина, не в силах поверить, что Дункан мог так долго держать своих родителей в неведении относительно происходящих изменений, которые имели для него наибольшее значение: искусство и она. К тому времени он еще не познакомил Джину с родителями и больше не упоминал о родне в разговорах после того, как его мать, очень напоминая Блейка, назвала его девушку отвлекающим фактором. В некотором смысле он завидовал неспособности Джины понять жесткость его родителей; конечно, он вряд ли мог ожидать, что она, девочка, чей отец поощрял каждый ее шаг и от которого она ничего не скрывала, поймет. Он откровенно завидовал, когда приходил домой и заставал Джину разговаривающей по телефону со своим отцом, с тревожащей регулярностью рассказывающей о событиях дня точно так же, как она рассказала бы ему. Или, что еще хуже, делящуюся с отцом своими сомнениями насчет избранника.
Однажды Дункан услышал, как Джина говорила:
– Если он не может постоять за то, что любит, насколько сильной может считаться эта любовь?
Это привело к неминуемому спору.
– Зачем ты жалуешься на меня отцу? Ты же настроишь его против меня. Ты этого хочешь?
– По крайней мере, мой отец знает, что ты существуешь, – парировала она, давая понять, как ей обидно.
И вот две недели спустя, в дождливое майское воскресенье Дункан с Джиной отправились на поезде в Томс-Ривер. Он, совсем не будучи уверенным, что это правильно, представил Джину семье, как она и хотела. Дункан боялся, что встреча с родителями, с их скромными достижениями и огромными тревогами, только заставит Джину меньше восхищаться им. Внутри он был нерешительным пессимистом, которому с трудом удавалось получать удовольствие от жизни и верить в свое право на счастье, и потому Дункан остерегался, что эта его часть проявится слишком уж явно, стоит Джине узнать о корнях его неуверенности. Однако его непосредственной заботой было то, что Джина скажет что-нибудь, что возмутит его мать, или его мать скажет что-нибудь, что возмутит Джину. Они обе занимали такие сильные и противоположные позиции, что он боялся, что напряжение между ними станет реальным и катастрофическим.
