самой кончины. Я выбрал знаменитый «Реквием» Моцарта.
Играл от души, пальцы прекрасно знали мелодию, но я играл ее изнутри себя, и казалось, что если мои руки остановятся на середине композиции, она все равно продолжит звучать во мне.
Священники, два убийства, маньяк, которого из-за багровых полос крови на лице сравнили с дьяволом. Он возомнил себя быком… Возможно он…
Пальцы замерли, так и не закончив мелодию, и если бы в этой комнате был Моцарт, пусть даже прикованный к кровати и находящийся при смерти, он бы несомненно встал и доиграл свой «Реквием».
– Почему ты остановился? Домиан, у тебя отлично…
– Он маленький.
– Что? – посмотрел на меня Марк в полном недоумении.
– Убийца-бык. Он, возможно, невысокого роста, щуплый, худой. Болезненного вида.
Марк задумался.
– Ну да, судя по фотороботу и описанию той свидетельницы, он невысок и не имеет внушительных габаритов. Небольшая худощавая фигура. Ровный нос, черные глаза… правда, не факт, в полутьме разглядеть их было достаточно трудно. Цвета волос девушка не увидела из-за капюшона. Предположительно тонкие губы и густые брови, но это не точно.
– Этими убийствами он хочет показать миру, что он намного больше, чем есть на самом деле. Что он не один из толпы, не тот, кого никто и никогда не замечает, а тот, кого боится толпа. Тот, кто наводит страх на высоких и низких, на упитанных и худых. Я полагаю, у него внутренняя травма.
– Что за травма?
– Душевная. Его кто-то сломал в том месте, где ломать бы не стоило. Мне кажется, внутри себя он носит ежедневную ноющую боль и обиду на кого-то.
– Как все маньяки.
– Это лишь предположение.
– Оно логичное. Но думаю, ты можешь немного расслабиться, скоро его возьмут. Не в одной, так в другой церкви. Два убийства произошли подряд – этот факт играет против него. Если в ближайшее время он совершит третье, ему не миновать наказания.
– Хорошо.
Я действительно расслабился. Точнее, заставил себя расслабиться. Бренди во мне не плескалось, но, честно говоря, я был бы не прочь выпить.
Вновь положив руки на клавиши, я продолжил с того места, на котором оборвал мелодию. Но теперь уже играл не от души, а по памяти пальцев. Машинально.
– Как-то никак, – произнес Марк, разглядывая узор мелких трещинок, за давностью лет образовавшийся на лаке, которым было покрыто пианино.
– Что именно никак? – уточнил я.
– Вторая часть. Она отличается от первой.
Я бросил на него быстрый взгляд. Марк – непростой человек, это точно. И дело здесь не в музыкальном слухе, ведь формально звучание первой и второй частей было абсолютно идентичным. Неужели он сумел уловить неуловимые вибрации моего тела и того, что у меня внутри? Так странно, что он заметил… Я бы даже сказал, невероятно.
– Мне тоже так показалось, – кивнул я.
– Ты хорошо стучишь по клавишам, Домиан. Ты талантлив.
– Спасибо.
Я даже не усомнился в его искренности.
– Знаешь, Марк, – вдруг сказал я, закрывая крышку этого прекрасного инструмента, моего нового друга или, как говорил мой отец, – крышку гроба. – Мне кажется, священники должны знать убийцу.
* * *
Несколькими неделями ранее…
Человек невысокого роста в темном плаще с капюшоном подошел к конфессионалу в одной из церквей северного района города. Постоял секунду возле него и шагнул внутрь.
– Здравствуйте, святой отец.
– Здравствуйте.
– Я пришел на исповедь, и мне хотелось бы, чтобы мои слова остались в стенах конфессионала.
– Разумеется, так тому и быть, сын мой. Что терзает твою душу? Настолько, что стыдно об этом молвить при дневном свете и в присутствии того, кто может увидеть твое лицо.
– Я хочу убивать, отец. Я хочу наслаждаться этим миром, упиваться им. Я не могу больше страдать. Мои страдания не понять даже Христу.
– Господь наш жил среди людей, был человеком в той же мере, что и мы. Бывало, голодал, бывало, спал на камнях в пустыне. Пережил предательство самых близких ему учеников, а потом был зверски мучим и убит теми, чей грех он взял с собой на крест. Полагаю, он знает, что такое страдание.
– Выслушайте меня, отец, пожалуйста, не перебивая.
– Говори, сын мой.
– Да, я считаю, что мои страдания не понять даже Христу. Каждый человек на этой земле хоть как-то, но счастлив. Пусть по-своему. Сорокапятилетний мужчина, работающий на автозаводе, счастлив взять в руки холодную запотевшую кружку пива и выпить ее залпом. Тридцатилетняя дама, официантка в одном из баров этого или другого города, счастлива принять теплую ванну с пеной после рабочего дня. С сигаретой и стаканом бренди или виски, или вина, или без алкоголя вовсе. Ребенок, вернувшийся домой из школы, будет счастлив поиграть в компьютерные игры и лечь спать попозже. А я был бы счастлив отобрать у другого человека жизнь! Послушать как бьется мертвое сердце, чем пахнет остывшая кожа. Я был бы счастлив, если бы на меня смотрели глаза, полные страха, отчаяния и жизни. Чем я хуже других людей, если хочу испытывать радость, отец… не мой? Чем я хуже льва, который несколько часов выслеживает антилопу издалека, а когда она подходит к нему, нападает из засады и отнимает у нее жизнь?
– Ты сам говоришь это, сын мой? Или нечто, что сидит в тебе? Зверь, который пришел извне и теперь разрывает твое сердце? Ты сейчас вспомнил льва… Апостол Петр как-то написал, что противник наш диавол «ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить». Побеседуй с Христом, сын мой. Исповедуйся не мне даже, а ему. Расскажи, что мучает тебя, что терзает твою душу так сильно, что ты хочешь терзать в ответ других. Подумай, где источник твоей боли. И в чем ты можешь открыться Богу, в чем ты можешь покаяться.
– Покаяться в своих страданиях?
– У всех нас есть то, за что мы можем попросить прощения у Бога и у людей. Но страдания…
– Да, прости меня, Боже, за то, что я страдаю! За то, что в корнях своей души сгниваю живьем. Прости меня за то, что я глубоко несчастен в мире, в котором живу. Прости меня, что тигр в человеческом обличье не может лишить жизни зебру ради своего спасения. Прости за то, что выжить в этом дерьмовом мире для меня преступление.
– Я слышу твою боль, сын мой.
– И что? Все так, батюшка?
– Когда сердце болит и плачет, бывает трудно поверить, что однажды все станет по-другому. Но свет лучше всего виден во тьме. Именно сейчас, когда
