Я постояла над разбитым зеркалом минуты две и побрела к себе в комнату. Разом куда-то исчезли все мои хваленые достижения. Я шла по коридору, еле переставляя ноги, опустошенная, усталая, безумно усталая, шла, молчала и думала, что никто в этом Здании жить не может – ведь даже я в нем только нахожусь. В тот вечер я больше не разговаривала. Да и не только в тот вечер. У меня вообще пропала охота болтать без толку, думаю, уже навсегда.
А еще меня съедало изнутри предчувствие беды. Тогда я уже знала, что все в Здании происходит неспроста. Так или иначе, оно дает знать о своих намерениях, важно только заметить и понять этот знак. Хотя… Все равно ведь ничего нельзя сделать. И совсем не легче, когда заранее знаешь, что сегодня тебя будут жрать особенно активно.
По дороге в комнату я подобрала обрывок газеты, валявшийся посреди коридора. Газеты в Здании живут какой-то особенной жизнью. Я не знаю, откуда они появляются, куда исчезают. Однажды я собрала все газеты на трех этажах, ни одного клочка не оставила, свалила все огромной бумажной грудой и подожгла. Горело ярко, но без толку. На утро они появились снова, их было даже больше, чем обычно, ветер гонял их по коридорам и швырял в лицо, издеваясь и злорадствуя. А теперь только один несчастный обрывок посреди коридора, как бельмо на глазу. Зачем я его подняла? На пожелтевшей от сырости бумаге можно было прочесть всего две строчки, какой-то стих-уродец:
Дохлая кошка лапой елозит запретный клей -
Жди гостей.
Какая гадость. Меня передернуло. А в висках стучало: «Жди гостей. Жди гостей. Жди гостей…» И я приготовилась ждать. Не то, чтобы мне стало заранее страшно, просто я набралась пустоты и равнодушия. Иначе здесь нельзя. Нет уж, хватит меня пугать. Жди гостей. Надо же, запланированный визит. Жди гостей, хм. Погань ночная. Ничего у тебя не получится. Ни-че-го.
Ночь наступила совсем незаметно, просто все время было светло, и я только на минутку закрыла глаза, а когда открыла их, уже дышала ночной темнотой. Это было нечестно. Нельзя так. Неправильно. Я съежилась на диване, укутавшись в плед, и пыталась смотреть в окно. Как-то необычайно холодно было в комнате, ни одежда, ни плед не спасали. Через щели между стеной и дверью ловко просачивались ледяные сквозняки, пальцы на руках совсем закоченели, по телу гулял озноб.
Я еще подумала, что, наверное, снаружи опять зима, и если во дворе есть лужи, то они замерзли. Сразу как-то в голову полезли мысли о камине, или грелке, или костре, да-да, лучше всего костер, он живой, рыжий, к нему можно протянуть руки, он потрескивает и плюется искрами. В самой середке угли светятся белым и подмигивают, как лукавые старички. Костер. Да. От него исходит мягкое шерстяное тепло, окутывает с ног до головы и баюкает. И оранжевый свет пляшет на лбу, на щеках, и спокойно, так спокойно внутри…
Откуда-то я знаю это, но не помню, откуда. Это было не здесь, точно, – в Здании не бывает настоящих костров. То пламя, которое плясало на обломках мебели или в кипе мятых газет, не дарило уюта, оно кусалось и чадило, травило горьким дымом, все норовило схватить, обжечь, уничтожить. Здание не любит, когда огонь зажигает кто-то, кроме него самого. Поэтому я не развожу костров, даже когда мне очень холодно. Теперь уже не развожу.
Я почувствовала чье-то присутствие, вздрогнула и открыла глаза. Я не заметила, как она вошла. Дверь по-прежнему была закрыта на задвижку, и ничего в комнате не изменилось, только она стояла прямо напротив дивана и смотрела на меня. Странно, я совсем не испугалась. Я просто не могла ее бояться, настолько нездешней она казалась. Она была высокая, статная, в бесформенной полотняной хламиде цвета ночного воздуха, с худым скорбным лицом и апатичным взглядом. Она, кажется, ничего не хотела от меня – просто стояла и смотрела. А перед ней, на низеньком треножнике, пылала углями жаровня, плевалась искрами и расточала мягкое шерстяное тепло. Угли подмигивали, как лукавые старички.
– …
До меня не сразу дошло, что она говорит. Я совсем не ожидала этого, она не должна была говорить, она была тенью, сном, и эта жаровня, и это тепло, и это спокойствие – здесь так не бывает. Просто не бывает. Я некоторое время пыталась понять ее слова.
– Подойди, – повторила она каким-то тусклым голосом. – Подойди. Согрейся, – и посмотрела на мои руки. Просто посмотрела.
Я медленно спустила ноги с дивана и глянула ей в лицо, пытаясь понять, что будет дальше. Руки мерзли ужасно, очень хотелось устроиться возле жаровни и пропитаться ее теплом. Но что-то мешало. На что-то ее голос был похож.
– Зачем ты мне? – сразу стало ясно, что ответа не последует. Она не меняла скорбного выражения лица, и я не могла даже толком понять, шевелятся ли ее губы, когда она произносит слова.
– Согрейся, – повторила она. – Ты замерзла. Согрейся.
– Ты мне снишься, да? Или ты настоящая? Зачем ты пришла? Чего ты хочешь? – я чувствовала, как очень знакомый мне, мелкий, гаденький страх шевелится где-то внутри, шевелится и выпускает наружу озноб.
Меня трясло. Холодно. Она не живая. Очень холодно. Но кто сказал? Нельзя ждать только ужаса. Почему неживая? Почему сразу страх? Холодно. Очень холодно. Почему я так боюсь, ну же, она ничего мне не сделает. Она принесла тепло, свет, покой, посмотри на нее, с таким лицом нельзя сделать ничего плохого, она же, как статуя, совсем не шевелится, может, ее и не существует вовсе, может, это просто сон, так хоть во сне перестань бояться, согрейся, ты же так замерзла, девочка, подойди, согрейся, ты потерялась, дай руку, мы пойдем к маме, к маме, но сначала согрейся, здесь так холодно, холодно, холодно, протяни руки к огню, смотри, как побелели пальцы, совсем как ледышки, их надо согреть, иди, не бойся, не бойся, обогрей их, а потом дай мне руку, и мы пойдем к маме, пойдем к маме, пойдем к маме, к маме, к маме, к маме, к маме…
– Мы пойдем к маме, – повторила я, всхлипнула и очнулась. Я стояла около жаровни, вытянув руки с дрожащими пальцами прямо над огнем. Горячий воздух обволакивал их и улетал куда-то вверх. А она смотрела мне в глаза, спокойно, задумчиво. В голове гудел колокол, как будто по ней сильно ударили.
– Согрейся, – голос прошелестел сухими газетами в коридоре. Что-то оборвалось у меня внутри, и колокол замолк. Комариным невыносимым писком зазвенел страх. Ноги приросли к полу, а вместо сердца билась семипудовая камина.
Она смотрела мне в глаза и медленно поднимала руку, как будто в воде двигалась. Казалось, что между нашими естествами протянут морской канат, я не могла оторвать ее от себя, вот сейчас, именно сейчас, и надо успеть, пока она не коснулась меня, пока не произошло что-то, не важно, что именно, хотя в Здании ничего хорошего не случается, но дело не в этом, я должна вспомнить, я ведь знаю ее, я должна вспомнить, я могу, вот-вот, еще столетие, еще секунда, и я все пойму, я все верну, я верну себя… Не бояться, нет-нет, ведь это страх всему причина, он мешает, нет-нет, все будет хорошо, я вспомню, но тогда почему так хочется кричать и бежать без оглядки? Она зачем-то смотрит на мои руки. Нет, пожалуйста, не надо, дай мне вспомнить, дай…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
