И теперь Валерий в своем обвинении упирал именно на это.
Ведь только своевременное раскаянье в своем проступке и какие-то попытки загладить свою вину могли быть для меня смягчающим обстоятельством, уменьшающим мою вину. А раскаянья-то как раз и не было. Я успешно забыл об этом происшествии на долгие годы, и вот только теперь мне о нем припомнили.
Таких глупых проступков, за которые мне пришлось отвечать, набралось у меня с десяток, если не больше, да еще по мелочи кое- что. Но надо заметить, что делал я их в основном по молодости, до того, как пришел к Богу.
Потом по традиции дали слово и мне. И я, не зная, как мне оправдаться за все за это, признал за собой и эти грехи. А вдобавок покаялся еще и в том, что был снедаем пороком трусости и нерешительности. Может, из-за этого я не всегда вел себя так, как полагается. И, как пример, рассказал Суду историю о том, что однажды шел я с работы по тихой малолюдной улице, как вдруг ко мне подбежала девушка лет двадцати пяти, попросившая проводить ее до трамвайной остановки. Из ее реплик мне стало понятно, что ее преследует какой-то мужчина и она опасается оставаться с ним наедине. Вскоре я услышал сзади шаги — это нас настиг ее преследователь. Оглянувшись, я увидел мужчину высокого, в меру крепкого, прилично одетого и совсем не похожего на грабителя или насильника, поскольку сей гражданин улыбался. Так глупо улыбаются женатые мужики, когда пытаются заигрывать с незнакомыми девицами. Видя, что девушка идет рядом со мной, он пристроился чуть сзади нас, всем своим видом давая понять, что просто так от девушки не отстанет. Тут-то и проявились мои выше перечисленные пороки. Я не осмелился обернуться к нему и строго спросить, в чем дело, дабы разобраться в происшествии на месте, я продолжал идти своей дорогой и, вежливо улыбаясь, внимал девушке. Мужчина тоже не пытался предпринимать каких-нибудь решительных действий, он просто шел чуть сзади и все так же игриво улыбался. Для себя-то я решил, что если мужик при мне начнет терзать девушку, я за нее вступлюсь, благо у меня с собой была сумка с инструментами, а среди оных имелся и молоток, хотя и средних размеров, но очень подходящий для обороны, но сам обострять обстановку я не решался. И, видимо, чувствуя эту мою нерешительность, то ли не доверяя моему невзрачному и не очень-то геройскому виду, девушка вдруг ускорилась и почти побежала вперед по улице. Следом за ней потрусил и мужчина.
И опять же я не попробовал задержать, притормозить его…
Вскоре они скрылись за поворотом, а когда я свернул в ту же сторону, то не увидел ни его, ни ее. Но при этом ниоткуда не доносилось и криков о помощи. Это обстоятельство конечно же немного успокоило меня, и я старался думать, что все наверное обошлось, ведь до трамвайной остановки оставалось всего метров сто. А может, не обошлось? Не знаю. Я так никогда и не узнал, что это были за люди, и почему тот мужчина преследовал девушку, и чем закончилась вся эта история.
Вот про этот случай я так и не смог забыть навсегда. И, всякий раз, вспоминая тот день, я испытывал какую-то неловкость, какое-то угрызение совести за то, что вел себя так несмело.
Но самое печальное, я совсем не уверен в том, что если бы вся эта история повторилась, я бы преодолел свою натуру и смог бы вести себя по-иному. Поэтому я хотел бы покаяться за этот свой поступок. Я ведь так и не знаю, прав ли я был в данном случае, или виноват.
Высказав все это, я воззрился на весы, желая увидеть, качнется ли стрелка куда-либо, чтобы хотя бы сейчас оценить свое тогдашнее поведение. Но стрелка весов осталась стоять незыблемо, оставив меня в неведенье, хотя я чувствовал, что меня выслушали с вниманием.
Валерий тоже ничего не сказал по этому поводу, хотя на лице его промелькнуло что-то вроде усмешки. Он просто перешел к следующему пункту обвинения:
— Высокий суд, что же касается следующего завета, то надо признать, что подсудимый в какой-то мере придерживался его. Он действительно уважал и почитал своих родителей. Трудно найти в его биографии моменты, когда бы он позволил себе ругаться с ними или сделал что-нибудь назло и в ущерб им. Почитал он, надо признать и других предков своих, хотя никогда и не видел их, поскольку все его деды и бабки умерли до появления его. А уважение и почитание прародителей своих подсудимым мы видим в том, что обвиняемый не поленился расспросить о них своих родителей и оставил детям своим, а в последствии и внукам небольшую рукопись о происхождении их рода. Человек ведь живет, пока его помнят, а это значит, что подсудимый обеспокоился тем, чтобы продлился век его предков.
Может он сам что добавит по этому поводу?
Произнеся последнюю фразу, Валерий поглядел на меня, и опять тень ухмылки промелькнула на лице его. Как будто он подготовил мне какую-то ловушку и ждал, попаду я в нее или нет.
Я на секунду задумался и, заглянув в глубины своего сознания, решил признаться во всем.
И я рассказал о том двойственном чувстве, что овладело мной, когда я узнал о смерти отца.
— … Мне было жаль его, он прожил лишь семьдесят один год, но в то же время и почувствовал некоторое облегчение. Наконец-то, хоть в какой-то мере я смогу решить свой жилищный вопрос, станет посвободней жить моей жене и детям. И когда я осознал это облегчение, я испугался, а может в своем подсознании я с некоторого момента желал его смерти? Может такой страшной ценой, пожелав смерти близкому человеку, я вымолил себе привольную жизнь? Я до сих пор мучаюсь от того, что не знаю, что было первично: мое желание жить комфортно или смерть отца.
Почти такое же чувство облегчения я испытал и со смертью матери. У нее было тяжелое хроническое заболевание, и я в какой-то мере обрадовался, что она умерла так легко и внезапно, находясь на излечении в больнице. А облегчение я испытывал от того, что при подобном заболевании она не слегла, обезножив, дома. Что мне и жене моей не пришлось месяцами, а то и годами ухаживать за ней, за больной. Я боялся такой перспективы и не хотел этого. Может, именно это мое подспудное нежелание и плохо скрываемая боязнь трудностей, связанных с уходом на дому за больным человеком и укоротило ее век? Может и ее быструю смерть я вымолил у Бога?
Я не знаю ответа на эти вопросы, поэтому и прошу Высший суд дать оценку и моим желаниям, и моим мыслям в то время.
И впервые я услышал голос своего судьи.
— Хорошо, суд учтет вашу просьбу.
Голос моего судьи был безлик. Чиновничьим равнодушием веяло от него.
X
Заповедь шестая известна всем: не убий.
За нее страдают многие. Даже те, кто в жизни никого не убивал. Потому что на Божьем суде она толкуется как и все прочие — расширительно. Виновным по ней признаются не только те, кто своими руками убивал других людей, обагряя свою душу чужой кровью, но и те, кто вольно или невольно наносил окружающим травмы: физические или душевные, все равно. По этой статье виноваты даже те, кто желал другому смерти. Произнесли вы обиходное: "Чтоб ты сдох!", подумав при этом, что действительно желаете смерти кому-то, пусть даже очень злому и нехорошему человеку, так с вас уже и спросится за это. Правда, не так строго, как если бы вы приставили к виску его пистолет и нажали курок, но все равно спросится. Ибо только бог, дарующий нам жизнь, имеет право ее отнять.
Также поступили и со мной. Я тоже никого не убивал, я даже никого не изувечил за всю свою жизнь. Поскольку не был ни автомобилистом, ни милиционером, ни охотником, ни хулиганом, ни крановщиком, ни врачом, ни кем-то еще, кто может хотя бы случайно нанести травму другому человеку. В этом я был чист. Но я дрался.
Пусть всего несколько раз и те по молодости, но я бил или пытался бить другого человека, пытался нанести ему удар. И здесь на суде не разбирали — прав ли я был, или не прав. Я дышал злобой во время тех драк, и теперь мне это ставилось в вину.
Припомнили мне и другие случаи злости. Когда я желал людям, обидевшим меня, всяческих неприятностей и даже смерти.
Валерий, монотонно зачитавший все эти случаи, спросил у меня, не хочу ли я еще чего добавить.
И я ответил, что полностью признаю свою вину во всех этих эпизодах и единственно опасаюсь, как бы обвинение чего-нибудь не пропустило. И поделился своими сомнениями о двух случаях из своей жизни, когда две разные женщины, в разное время пользуясь доброжелательным моим к ним расположением, просили принести им некоторое химическое вещество с производства, где я работал. Как выяснилось позднее, обе они, зная про его ядовитые свойства, собирались травить им своих ближайших родственников: одна — отца, другая — брата, изводивших их своим беспробудным пьянством. Обеим я, естественно, отказал, отравы не дал, но в то же время, надо признать, не попытался разубедить их в подобных преступных желаниях.
Сказав лишь, что желание их глупо, не объяснив при этом всей полноты ответственности за него. Вот я и хотел бы знать, как Высший суд оценит подобные мои действия.
