Отупевшая от голода старуха, сидящая на корточках на той же улочке, всё видела, несмотря на темноту. Старуха родом из Джайпура, где по ночам женщины-вампиры, сидя на краю крыши, сосут кровь спящих при помощи нитки, погруженной в вену. Стервятник шевелится во сне. Утоптанная земля жадно пьет кровь С., убитого поэта.
Конечно, время пришло. Не слишком рано, как он было подумал. Конечно, он знал день и час, даже если он их не выбирал.
I have had a tremor of bliss, a wink of heaven, a whisper,
And I would no longer be denied; all things
Proceeded to a joyful consummation...40
Всякая возможность беспрестанно умножается в геометрической прогрессии, всякое событие варьируется бесчисленное количество раз. Сочетания, приспособления, подлаживания событий друг под друга рождаются одно из другого, как пальмовые ветви, как гроздья фейерверков, как взрывы неведомых галактик, они, может быть, и есть Вечность.
Он говорил: кто написал, что воистину мертв тот, кто ничего не оставил после себя? XVIII век, должно быть. Он говорил: я хотел бы иметь семь жизней. Он говорил: я не забываю твоих предостережений, твоих пророчеств. Он говорил загадочные вещи, произносил меткие фразы, которые погружались, словно камни, в воды памяти.
- Не бойся, - тихо повторяет С. сыну М., который поддерживает его, - не бойся... я никому не скажу...
Одной рукой С. опирается на своего убийцу, другой прижимает к животу багровый кусок газетной бумаги.
Когда шофер видит его, он молча жмет на газ и скрывается. С. чувствует, как большой сгусток крови или кусок печени потихоньку выходит наружу из раны, скользкий, ласковый.
Я пойду один, - говорит С. - Скажи своим старикам, чтобы не беспокоились.
Сын М. прислоняет его к стене, трогает ему лоб, говорит, что ничего страшного не произошло, и очень быстро исчезает.
С. пускается в путь, локтем опираясь о стену, склонив голову на грудь, на ногах словно водолазные ботинки, широкая багряная дорожка тянется за ним.
С. удается выйти из лабиринта. Скелеты смотрят на него без любопытства, подумаешь, человек истекает кровью. С. движется по Бомбею, невысказанному городу, который обязан своим именем ужасной богине-матери Мумбай. Останавливается такси, шофер принял его за пьяного. Потом он видит багрянец, но в то же мгновение С. делает ему знак. Тот не смеет отказаться. Как все шоферы-сикхи, он носит бороду и тюрбан. Вспышка магния: он вспоминает притчу о человеке, который оставил другого истекать кровью, и боги его наказали; вспышка магния: он вспоминает о куске полиэтилена, лежащем у него в багажнике.
Сын М. с досадой разглядывает свою рубашку: вот свинья, заляпал меня всего!
"Скорая помощь" трогается с места. С. всегда любил отъезды, любые отъезды. Его сильно знобит и он чувствует что-то похожее на сонливость, с ударами гонга, с магниевыми вспышками образов, которые возникают и тут же исчезают в черноте. Нос. Глаз. Жест. Свет. Нечто необъяснимое. Древняя безделушка. Безымянная вещь. Ребенком он любил играть в развалинах Хрустального Дворца. В Базеле он жил на Totentanz41, как нарочно. В другой день, на острове Гори, у развалин португальской церкви, багровое солнце садилось за кокосовые пальмы, черные, растрепанные. С. вспоминает, что он должен написать несколько писем.
"Скорая помощь" въезжает во двор больницы св. Георгия. S. выходит с озабоченным видом, дрожа от холода под плащом, а санитары открывают заднюю дверь машины, поднимают носилки, кладут их на каталку. Санитары выглядят старыми, похожими на камни.
С. кажется спящим, если только он не в обмороке. Его незабываемые руки с ногтями с траурной каемкой от его собственной крови раскрываются ладонями вверх, кувшинки, нимфеи. Артериальное давление очень низкое, дыхание редкое. Шоковое состояние.
Каталку ставят в коридоре. Неоновый свет кладет маску смерти на лицо С. S. заходит в приемный покой, там дежурный врач объясняет что-то двум медсестрам, те хохочут. S. оформляет бумаги, дает денег, оставляет свой адрес.
Срочный больной, - говорит дежурный врач в раковину телефона.
Хирург корчит гримасу, потом говорит себе, что ткани печени хорошо восстанавливаются. Правда, у этого...
Белье, забрызганное нежно-розовым, кровавые цветы, имперские папоротники на белой ткани: такие же, но черные, расцветают на лохмотьях спящих скелетов. Но они не такие, они другие, совершенно другие. Было сделано переливание крови. Группа Б. Кровь сдавала за несколько недель до этого одна учительница, дева с жировой складкой под лямочкой бюстгальтера, с желчным взгядом, по вечерам пишущая стихи, полные идеализма и гуманности, в то время как ее радио изрыгает из репродуктора легкую музыку на полную громкость. Учительница никогда не узнает, в чьих венах потекла ее кровь. С. никогда не узнает, кто ему эту кровь дал. Впрочем, он об этом даже не задумается. Это так неважно. И так временно... В лучшем случае, будет начало совместных химических изменений перед полным иссушением при температуре 800° по Цельсию, абсурдная огненная свадьба двух посторонних. Часть учительницы девушки, над которой С. бы посмеялся, смеялся бы до смерти, - отклонилась от своего изначального пути. Новые возможности могли бы открыться для новых моделей, сочетаний, кристаллических конфигураций.
Наркоз проходит. Сознание возвращается к С., сознание холода, сознание дрожи, сознание того, как трудно дышать. Затем, словно во сне, он чувствует, что ему делают укол, ощущает тяжесть грелки, дышать становится немного легче, он слышит, как разговаривают рядом с ним. Он не чувствует боли. Его правая рука, тяжелая, натыкается на перевязку, окружающую живот и нижнюю часть груди.
С. медленно открывает глаза, видит простыни со штампом больницы св. Георгия на ленточке из ткани, белую краску кровати, местами облупившуюся, бледно-зеленые стены с желтыми пятнами влаги, капельницу, игла которой воткнута в его левую руку, прямоугольник окна. Сейчас он один в маленькой палате. Кровать, шкаф, стул, кувшин с тазом на столике, где разложены его туалетные принадлежности, которые ему уже успели принести. Звонок не работает.
Доктор К. говорит, что всё будет хорошо. Старый доктор J. лечит С., но не разговаривает с ним, так как ненавидит англичан: он помнит черные лестницы, по которым ему приходилось подниматься, и клубы, куда вход ему был закрыт. Доктор J., который, кстати, любит рассказывать историю о садовнике, Смерти и свидании в Самарканде, считает, что польза от медицины лишь относительна, ибо заранее предрешено, будет пациент жить или умрет. Он приписывает лечению ценность символическую и некую смутную способность к утешению, в зависимости от степени симпатии, которую он испытывает к пациенту.
Death has a hundred hands and walks by a thousand ways.42
Друзья пришли его навестить. С. принял их, свежевыбритый, ясноглазый, с байроническим профилем. Они принесли цветы. С. обожает цветы. В Оксфорде его садик был полон роскошными розами, маргаритками, гладиолусами, скабиозами, или, осенью, тучными далиями, подсолнухами, хризантемами, удобренными нитратами средневековых могильных ям, веками пополнявшихся посещениями чумы. Смерть никогда не отлучалась из жизни С., и он никогда о ней не забывал.
С. рассказывает друзьям, как на него напали двое нищих и потребовали часы и кошелек, как он позвал на помощь и, раненый в печень, смог дотащиться до квартиры S. Он любит рассказывать. Он любит свои иронические комментарии.
Двое полицейских являются, чтобы допросить С. на предмет нападения, жертвой которого он стал. С. отвечает на их вопросы без ошибок и противоречий. На него напали двое нищих, потребовали часы и кошелек, он позвал на помощь, был ранен в печень, ему удалось дотащиться до квартиры S. Полицейские в штатском, без головных уборов. Старший из них что-то записывает, или делает вид, что записывает, в каком-то блокноте. Другой, с бельмом на глазу, печатает заявление двумя пальцами - во всех странах полицейские печатают двумя пальцами - на портативной пишущей машинке английского производства. С. подписывает заявление твердой рукой. Последняя подпись. В последний раз он пишет свое имя, имя анабаптиста, имя, которое он научился чертить в те времена, когда любил играть в развалинах Хрустального Дворца.
Полицейские покидают больницу св. Георгия, не обменявшись ни словом. Разговор их утомляет, к делу они равнодушны, им неудобно в тесных костюмах, в которые, как вода, проникает муссон. Те, кто знает лишь одну из бесчисленных граней С., ту узкую полоску его поверхности, которую он жертвовал общественным приличиям, совершенно убеждены в том, что полиция найдет убийц. Полиция не разделяет этой уверенности, и никто не мог бы разделять ее долго, видя безымянный людской поток, движущийся в фарватере улиц. Возможно, под влиянием алкоголя или какого-нибудь наркотика, под влиянием голода, лихорадки или глупого желания похвастаться убийца или убийцы выдадут свою тайну. Но те, кто расследуют обстоятельства нападения, наталкиваются на стену молчания.
