Но народ все прибывал и прибывал. Уставшие, за время долгого пути, и измученные жаждой, все они рвались к чайханам, построенным специально к этому дню, или же толпились возле лавок, где предприимчивые торговцы с самого утра продавали гранаты, арбузы и виноград. Люди побогаче громко звали слуг и те спешили к ним с кальянами. Сегодня все были щедры на деньги.
Напротив холма у дороги, как раз на краю игрового поля, были построены три деревянных павильона. В правом сидели высокопоставленные люди Афганистана: все одетые в европейскую одежду, но в типичных афганских шапках — кула. Левый павильон был предназначен для иностранных гостей.
В центральном же, стояло еще пустующее высокое кресло, обитое пурпурной тканью, — трон шаха.
Афганцы пялились на иностранцев не переставая. И не чужие дипломаты, офицеры и консулы привлекали внимание, а сидящие с ними рядом европейские женщины. Потому что во всей толпе афганцев, собравшихся посмотреть на игру, невозможно было найти ни одного существа женского пола. И с той, и с этой стороны Гиндукуша появление женщины на открытом представлении было немыслимым делом. Даже шахиня не имела такого права.
Трубы зазвучали громче и торжественней. Возле трибун появились два солдата. За собой они тащили большую тушу козла, которую положили в яму недалеко от «круга справедливости», — халлала.
На дороге у павильонов показалась вереница машин. Зазвенело оружие. И толпа разразилась восторженными криками.
Захир Шах, в сопровождении своей свиты, взошел на трибуну и тут же начался парад, открывающий Шахское бузкаши.
С северной стороны к шахскому павильону подъехала группа всадников. Впереди три трубача. За ними, на арабском скакуне, молодой офицер, родственник шаха, которому было доверено проведение игры. Трое судей в зеленых в белую полоску чапанах, из Майманы, Мазари Шарифа и Катагана, а за ними, в отдельной шеренге, появились чавандозы, трижды по двадцать.
Слева, двадцать белых в зеленую полоску рубах — Катаган. В середине, двадцать кирпично-красных курток — Мазари Шариф. С правого края, двадцать коричневых жилетов, с белой каракулевой звездой на спине, — Маймана.
Урос, одетый, как и все, ехал в середине своей команды чавандозов, так как считался лучшим всадником в Маймане, но ему казалось, что он бесконечно от них далек. То, с каким глупым тщеславием скакали сейчас его товарищи, вызывало у него презрение.
«Им достаточно того, что им дали покрасоваться на этом параде, как дрессированным обезьянам. Ну, да, главное поучаствовать и разделить славу со всеми остальными шестьюдесятью игроками. Но если бы я скакал сейчас здесь с кем-нибудь из них только вдвоем, — то и тогда считал бы этого человека лишним».
Стоя, приложив руку к куле из серого каракуля, Захир Шах приветствовал всадников.
На балюстраде, прямо перед ним, лежал шахский штандарт, который победитель на один год сможет увезти в свою родную провинцию.
«Он принадлежит мне, — думал Урос. — Мне. Этот трофей, который еще не получал ни один всадник степей».
Захир Шах сел. И первое шахское бузкаши началось.
Молча, медленным шагом, подъехали всадники к яме, в которой лежала туша, и окружили ее. Никто еще не двигался.
Но внезапно, в едином порыве, под свист шестидесяти плеток и боевые крики, все лошади рванулись вперед. И в одно мгновение праздничный строй превратился в дикую, перемешанную толпу из наездников и лошадей, из криков, проклятий и плеточных ударов. Лошади вставали на дыбы. Чавандозы, повиснув на боках своих лошадей, касаясь головой пыли, пытались руками, ногтями, хоть как-то дотронуться до туши, чтобы схватить ее и прижать к себе. Но им это не удавалось, и их отстраняли другие всадники, с более сильной и жесткой хваткой.
Но один всадник, на спине которого была белая звезда Майманы, не стремился в эту толчею.
«Да, они тут все более сумасшедшие, чем у нас — усмехался Урос, равнодушным взглядом следя за борьбой, — И здесь и там, эта ожесточенная возня у ямы лишь для растраты сил. Тот, кто сумеет поднять тушу, окруженный со всех сторон другими всадниками, сразу же лишиться своего трофея. Другие тут же выхватят его. И все они это понимают, также хорошо, как и я».
Урос заставил Джехола отступить немного назад.
Он продолжал наблюдать за всадниками, которые боролись друг с другом с бешенством одержимых.
«Нет, я ошибался. Они вообще ничего не понимают».
Их праздничные одежды уже были перепачканы пылью, потом и кровью, а лица не выражали ничего, кроме примитивной дикости.
И Урос размышлял дальше: «Они играют, чтобы играть. Я играю, чтобы выиграть».
Ему пришлось сдержать Джехола, который хотел было рвануться вперед. Конь замотал головой. Урос погладил его по шее и негромко сказал:
— Джехол, я знаю, что ты тоже хочешь поиграть. Но ты должен научиться ждать того единственного, нужного мгновения. Это тяжело, конечно, тяжело, я знаю…
Он вспомнил, что когда был еще юношей и вместо шапки приезжал на игру в тюрбане, то по неистовости и бешенству превосходил даже этих игроков. Но Турсен, заметив это, сурово выговорил ему:
«Кому Аллах не дал силы в руках и плечах, должен рассчитывать лишь на свой ум».
И Уросу показалось, что он вновь слышит его спокойный, насмешливый голос: «Эх ты, заморыш! Посмотри на мое тело. Ну, а твое что? C чего ты решил, что сможешь так же, как и я, — выигрывать бузкаши?»
Какое отвратительное унижение. И все же, хороший урок.
— Это не так легко, — вполголоса произнес Урос, то ли обращаясь к коню, то ли говоря самому себе, — Совсем не так легко, как драться, бить других плеткой по лицу, как эти люди вон там.
Урос помнил все те насмешки, и презрение которые преследовали его в начале, когда он отказывался мешаться с толпой, как и все. Но он не обращал на них внимания. Словно ястреб ждал он нужной секунды и щадил свои мускулы и легкие.
Поэтому он, единственный из всех всадников, приходил к цели полный сил, избегал атак и выигрывал. Выигрывал всегда и везде. И все, кто раньше насмехался над ним — давно замолчали.
Прищурив глаза, он продолжал наблюдать за толпой всадников.
«Они сегодня совсем свихнулись, видно взгляд шаха делает их такими безумными».
Но тут же Урос прикусил губу:
«А не смотрит ли сейчас шах и на меня? На человека, который остался в стороне, словно трусливый пес, испугавшийся стаи собак? В Маймане, Мазари Шарифе и Катагане все знают, кто я такой, и не могут заблуждаться на мой счет, но здесь? Кто я здесь для принцев, вельмож, иностранных чиновников и шаха? Трус и больше ничего».
Урос неистово сжал рукоять своей плетки. Одного только движения не хватало ему, чтобы потерять голову от безумного желания борьбы. Он впился в ремни плетки зубами. Нет. Он не желал поддаваться этому неверному, сводящему с ума чувству. Он будет играть так, как всегда и когда он бросит в белый круг ту самую шкуру, за которую сейчас все остальные грызут друг другу глотки, и, бросив, закричит «Халлал!», — тогда и принцы, и шах, и высокомерные иностранцы поймут кто он такой.
