Добрая старая тетя Люси осуществляет миссию по спасению последнего из выживших в семейной катастрофе. Это она побудила меня взять мамину девичью фамилию вместо Барнс, чтобы защититься от праздного любопытства и домыслов; в последний год учебы в школе она снабжала меня стопками университетских проспектов и следила за подачей заявлений. Она сделала все, что оказалось в ее власти, стараясь удержать меня от возвращения домой и жизни с мамой после получения степени и учительской квалификации. Но я была в ответе, что бы там ни говорила тетя Люси.
Я вздрогнула и обернулась на шум, раздавшийся у меня за спиной. Наверху лестницы стояла моя мать. И слушала.
— Мам! — воскликнула я, мысленно прокручивая свои реплики в разговоре, насколько могла их вспомнить, проверяя на возможное оскорбление.
— Тебе надо это изменить, Сара. Забудь о ней, — щебетала тетя Люси, не совсем успевая за тем, что происходило на моем конце провода. — Я очень люблю твою мать, но она взрослая женщина и ей жить с теми решениями, которые она принимает. Тебе же нужно устроить свою жизнь, ты не можешь допустить, чтобы она взяла у тебя и это. И для нее плохо жить там в… э… мм… музее. Я говорила, что ей следует переехать сюда, начать новую жизнь. Я бы за ней присматривала, ты знаешь. Она бы в мгновение ока встала на ноги.
— Э… нет, тетя Люси… — начала я, не сводя с мамы взгляда. Она стояла босая, в ночной рубашке, в древнем, проеденном молью кардигане.
— Люси! — Пошатываясь, мама стала спускаться ко мне, протянув руку к телефону. — Я хотела с ней поговорить.
Взгляд у нее был не совсем сфокусированный, блуждал из стороны в сторону, и я догадалась, что она уже выпила несколько порций спиртного, но держалась вполне прилично. Я передала ей трубку и поднялась, пробормотав, что пора приготовить ужин. По пути на кухню я услышала ее слова:
— О, Люс. Ты видела новости? Просто не знаю, как я это переживу.
Я очень тихо закрыла за собой дверь и остановилась в центре кухни. Я непроизвольно сжала кулаки и сейчас же заставила себя распрямить пальцы и подождала, пока хорошая дочь в моей голове не отговорит плохую от намерения разнести кухню вдребезги. Нечего было и ждать, будто мама подумает сначала о Дженни и ее родителях. Разумеется, как и все остальное, это касалось только ее.
Кончилось тем, что на ужин я приготовила бобы на тостах. В холодильнике оказалось практически пусто. Придется пойти в магазин, вынуждена была заключить я, выбрасывая пучок вялого, пожелтевшего сельдерея и пакет помидоров, превратившихся в жижу, но прямо сейчас это мне представлялось не под силу. Я обошлась тушеной фасолью. Возможно, к счастью, поскольку обе мы не особенно проголодались. Я ковырялась в ней, закаменевшей в мутном густом соусе с черными точками там, где она у меня пригорела в кастрюле. Я немного отвлекалась, пока разогревала ее, что вполне понятно. Мама даже не притворялась, будто ест. Она просто сидела, уставившись в пространство, пока я не решила, что ужин окончен и не взяла ее нетронутую тарелку.
— Иди посмотри телевизор, мама. Я вымою посуду.
Она прошаркала в гостиную. Не успела я повернуть кран, как услышала с ревом оживший телевизор на середине какой-то глупой рекламы. Ей было не важно, что идет. Просто это занимало ее, пока она принимала свою ежедневную дозу калорийного питания в жидком виде.
Мытье посуды являлось легкой формой терапии; ни о чем конкретно не думая, я трудилась над грязной кастрюлей, пока не удалила все до единого следы томатного соуса. Без особой на то причины я чувствовала себя на грани нервного срыва. За кухонным окном сад начал терять очертания, растворяясь в темноте. Вечер был перламутровый, в голубых и пурпурных тонах, тихий и безмятежный. Невозможно вообразить, что сутки назад я находилась в центре бурных событий, полицейские слушали то немногое, что мне стало известно, словно я, и только я, знала тайну раскрытия дела. Невозможно примириться с фактом, что все мы прибыли в лес слишком поздно, и розыск убийцы Дженни представлялся жалким второсортным делом по сравнению с тем, чтобы найти ее живой. Я вытерла руки кухонным полотенцем и вздохнула, почувствовав себя совершенно подавленной. Потому ли, что находилась в стороне, где, если честно, и хотела оставаться, или вследствие эмоционального потрясения в предыдущий день, сказать я не могла. Да и чего вообще я хотела? Новой возможности поспорить с сержантом Блейком? Еще одного момента славы? Знания дела изнутри? Мне требовалось преодолеть себя и наладить свою жизнь, какой бы скучной ни была подобная перспектива.
Перед глазами у меня все плыло от усталости, и я выключила свет и потащилась в гостиную, где начались вечерние новости. Я села рядом с мамой на диван, нарочно откинувшись на подушки, чтобы она не могла увидеть моего лица, не повернув головы. Я хотела иметь возможность спокойно посмотреть новости, не беспокоясь, что она подумает.
Надписи пробежали поверх фотографии Дженни, школьного снимка, сделанного пару месяцев назад. Галстук тщательно повязан, как в жизни никогда не бывало, а волосы забраны в аккуратный хвост. Натянутая улыбка; фотограф, вспомнила я, вызывал раздражение — брюзга, обращавшийся с девочками как с идиотками. Он ни одной из них не понравился. Я рассматривала изображение на экране, пытаясь сопоставить с тем, что услышала от Блейка. Можно сказать, она была на четвертом месяце беременности… но с экрана на меня смотрело лицо ребенка. И ведь я знала, это настоящая Дженни. Я видела ее почти каждый день с тех пор, как пришла работать в эту школу, и разговаривала с ней сотни раз. В данном случае фотография, предоставленная средствам массовой информации, отстает от реальности жертвы, которая или пристрастилась к наркотикам, или взбунтовалась, прежде чем встретить свой злосчастный конец. На фотографии Дженни действительно выглядела приятным, добродушным ребенком. Я считала ее невинной, тихой, честной. Как я могла так ошибаться?
Серьезный, в строгом костюме диктор коротко изложил то, что стало общеизвестным о смерти Дженни. Сообщение открывалось съемками на пресс-конференции: сначала Викерс, затем сами Шеферды. Резкое освещение камер выделило темные круги у них под глазами, складки по бокам рта Майкла Шеферда. Я надеялась, это подтолкнет кого-нибудь к контакту с полицией, что бы ни говорил Блейк. Сцена сменилась, репортера теперь показывали на улице, школа находилась у него за спиной. Я узнала эту женщину по пресс-конференции — она сидела в самом первом ряду. Тогда я подумала, как она привлекательна, с дугами темных бровей, подчеркнутой линией скул и широким ртом. При дополнительной подсветке ее красная блузка и блестящие черные волосы тоже хорошо и живо смотрелись на экране. Ее голос с тщательно отработанными модуляциями и нейтральным выговором не принадлежал никакому социальному классу. Я заставила себя вслушаться в ее слова.
— Итак, теперь мы знаем имя жертвы, Дженнифер Шеферд, и как она умерла; судя по всему, полиции известно что-то еще, но нам об этом не говорят. Остаются вопросы: где она утонула и как оказалась в лесу недалеко от своего дома, — и, конечно, самый важный из них: кто ее убил?
Снова пошла сделанная заранее запись. На этот раз показали Шефердов, идущих к зданию школы, и Вэлери, действующую как мощный маленький ледокол, чтобы проложить для них дорогу сквозь толпу. Голос журналистки продолжал за кадром:
— Для родителей и родных Дженни это страшное испытание. Для ее подруг учениц, — и здесь изображение сменилось на группу стоящих вместе и плачущих девочек, — тревожное напоминание: мир жесток. А для всех, кто знал Дженни, — ужасная утрата.
На последних двух словах изображение снова поменялось. Раскрыв рот, я пялилась в экран, узнав Джеффа Тернбулла, который обнимал молодую женщину с кудрявыми светлыми волосами, спадавшими на спину, маленькую стройную женщину, которая казалась смущенной. Это я. Все мое тело до единой мышцы свело от откровенной неловкости. И надо же им было изо всех сюжетов, которые они могли включить, изо всех эмоциональных образов, которые сочли возможным использовать, выбрать именно этот. Я вспомнила, о чем тогда думала: мне безумно хотелось сбежать от него.
— Невероятно, — одними губами произнесла я, тряхнув головой. Мама тупо смотрела в экран.
— Луиза Шоу в Суррее, спасибо, — сказал диктор, поворачиваясь лицом к другой камере, картинка с еще продолжавшейся записью появилась на экране у него за спиной.
Я ожидала, мама отметит тот факт, что ее дочку показывали в новостях, но она по-прежнему таращилась пустым взглядом в экран, полностью поглощенная сюжетом о налогах на воду. Может, она меня не узнала. Что ж, по крайней мере не пришлось объясняться. Я чувствовала невероятную усталость. Мне было достаточно на сегодня, на неделю, вообще.
— Я иду спать, мама.
