«Этот человек, - думал я, - необразован, но обладает светлым умом. Душа его нараспашку, у него доброе сердце, он много повидал, однако не растерял свою изначальную отвагу. Все эти сложные проблемы, неразрешимые для нас, он решает одним махом, словно разрубает мечом, как это делал его соотечественник Александр Македонский. Его невозможно сбить с пути, потому что он всем своим существом сросся с этой землёй. Африканские дикари обожествляют змей за то, что они всем телом распластываются по земле и посему, якобы, знают все тайны мироздания. Змея познаёт мир своим туловищем, хвостом, головой, бесшумно извиваясь, она сливается воедино с матерью-землёй. То же происходит с Зорбой. Мы же, образованные люди, не что иное, как птицы, опьянённые воздухом».
Звёзд на небе всё прибавлялось. Невыразимо холодных и равнодушных, без всякого сочувствия к людским страстям.
Больше мы не говорили. С восторгом смотрели мы на небо, наблюдая, как на востоке ежесекундно зажигаются новые звезды, распространяя вселенский пожар.
Мы вернулись к себе в хижину. У меня не было ни малейшего желания есть, и я уселся на скале у моря.
Зорба разжёг огонь, поел и, казалось, готов был присоединиться ко мне, но, передумав, улёгся на свой матрас и заснул.
Море было спокойно. Застывшая под россыпью звёзд земля тоже молчала. Не было слышно ни лая собак, ни жалоб ночных птиц. Но тишина казалась обманчивой, я ощущал это лишь по току крови, стучавшей в висках и на шее.
«Мелодия тигра!» - подумал я с дрожью. В Индии с наступлением ночи люди низкими голосами поют печальную песню, дикую и монотонную, напоминающую отдалённое рычание хищников - мелодию тигров. Человеческое сердце преисполняется трепетом ожидания.
Я думал об этой ужасной мелодии и пустота в моей груди, которую я ощущал, стала мало-помалу наполняться. Слух мой пробудился, и тишина обернулась криком. Я наклонился и, зачерпнув ладонями морскую воду, смочил себе лоб и виски. Мне полегчало. В глубине моего существа продолжали раздаваться смутные, нетерпеливые, угрожающие крики - тигр находился внутри меня, он рычал.
Внезапно я ясно услышал голос.
- Будда! Будда! - закричал я, резко выпрямившись. Я пошёл быстрым шагом вдоль кромки воды, будто хотел убежать от самого себя. С некоторых пор едва я остаюсь ночью один, в полной тишине, как слышу его голос - сначала печальный, умоляющий, постепенно он всё больше раздражается, начинает даже реветь. Наступает момент, когда он словно брыкается в моей груди - ребёнок, время которого подошло.
Видимо, наступила полночь. Небо застлало чёрными тучами, на мои руки упали крупные капли, но я не обращал на это внимания. Погрузившись в раскалённую атмосферу, я чувствовал на своих висках языки пламени.
«Час пробил, - думал я с дрожью, - колесо Будды подхватило меня, пришло время освободиться от чудесной ноши».
Я быстро вернулся в хижину и зажёг огонь. Зорба заморгал глазами от яркого света, увидев меня, склонившегося над бумагами. Он что-то неразборчиво проворчал, отвернулся к стене и снова погрузился в сон.
Я торопливо писал. «Будда» находился во мне, наподобие разматывающейся в моём сознании голубой ленты, испещрённой знаками. Лента быстро ускользала, и я спешил, чтобы угнаться. Всё стало легко и просто, я даже не сочинял, а лишь запечатлевал богатство, рождённое воображением. Весь мир раскрылся передо мной, он сострадал, отрекался, пел; в нём было всё - дворцы Будды, женщины в гаремах, золотые кареты, три роковые встречи: со стариком, больным и смертью; была пережита пора бегства, аскетизма, освобождения и, наконец, пришло спасение. Земля покрылась жёлтыми цветами, нищие и короли одели жёлтые одежды, камни, леса и вся другая плоть стали невесомыми. Души превратились в песни, сознание же самоуничтожалось. Пальцы мои устали, но я не хотел, не мог остановиться. Воображаемые картины проносились в мгновенье ока, мне надо было торопиться.
Утром Зорба нашёл меня уснувшим, голова моя лежала на рукописи.
6
Когда я проснулся, солнце уже поднялось достаточно высоко. От долгого сна моя правая рука так онемела, что я не мог согнуть пальцы! Буддийская буря прошлась по мне, принеся усталость и пустоту.
Я нагнулся, чтобы собрать упавшие на пол листы. У меня не было ни сил, ни желания их просмотреть. Словно всё это бурное вдохновение было только сном, который я, униженный словами узник, не хотел видеть.
В этот день шёл мелкий, бесшумный дождь. Перед уходом Зорба разжёг жаровню, и я весь день просидел, поджав ноги и грея руки над огнём, без пищи, лишь слушая, как тихо падают капли дождя.
Я ни о чём не думал. Мой мозг, скатанный в шар, будто крот в размокшей земле, отдыхал. Я слышал лёгкие движения, глухой рокот земли, шум дождя и набухание зёрен в почве. Казалось, что небо и земля сливаются, наподобие того, как в первобытную эпоху соединялись мужчина и женщина и плодили детей. Вдоль берега бушевало море, напоминая хищного зверя, лакающего воду.
Когда мы живём в счастье, мы с трудом ощущаем его. Лишь оглянувшись назад, мы зачастую с удивлением вдруг понимаем, насколько были счастливы. Я же был счастлив на этом критском берегу и осознавал это.
Огромное тёмно-синее море раскинулось здесь до африканских берегов. Часто дул горячий южный ветер — ливиец, налетавший из далёкого края раскалённых песков. По утрам море благоухало арбузом; в полдень оно парило, чуть колыхаясь, как едва наметившаяся грудь. Вечером оно вздыхало и окрашивалось в розовый, винный, лиловый и тёмно-синий цвета.
После обеда я развлекался, наполняя ладонь тонким белым песком, чувствуя, как он, тёплый и мягкий, скользит между пальцев. Рука, как песочные часы, из которых убегает и где-то теряется жизнь. Пусть теряется, а я, любуясь морем, наконец-то понимаю философию Зорбы и чувствую, как мои виски ломит от счастья.
Это напомнило мне мою младшую племянницу Алку, четырёхлетнюю девочку: однажды мы накануне Нового года разглядывали витрину игрушечного магазина, она повернулась ко мне и произнесла изумительную фразу: «Дядюшка Людоед (так она меня называла), я такая счастливая, у меня будто рога выросли!» Я был поражён. Какое чудо эта жизнь и как все души, несмотря на глубоко уходящие корни, в сущности, родственны.
Вспомнил я и вырезанную из эбенового дерева голову Будды, которую видел в каком-то музее. Будда был освобождён, высшая радость наполняла его после агонии, длившейся семь лет. Вены на его лбу по бокам были настолько раздуты, что выступали в виде двух мощных рогов, скрученных наподобие стальных пружин.
К вечеру дождь прошёл, небо снова стало чистым. Мне хотелось есть, и я радовался голоду - вот-вот должен был прийти Зорба, он разожжёт очаг и начнёт ежедневную церемонию приготовления пищи.
«Опять эта старая бесконечная песня, - часто говорил Зорба, ставя на огонь кастрюлю. - Можно бесконечно болтать не только о женщинах, будь они прокляты, но и про жратву тоже».
В первый раз за последнее время я почувствовал удовольствие от еды. Зорба разжигал огонь между двух камней, мы начинали есть и пить, завязывался разговор; я, наконец, понял, что принятие пищи одновременно и духовная функция, мясо, хлеб и вино служат тем сырьём, которое превращается в сознание.
По вечерам, без еды и выпивки, усталый после трудового дня, Зорба был угрюм, говорил без воодушевления, слова клещами не вытащить. Его движения были усталыми и неуклюжими. Но едва он, окоченевший и изнурённый, подбрасывал, как он говорил, угля в топку, механизм внутри него оживлялся и набирал обороты. Глаза зажигались, воспоминания рвались наружу, на ногах, словно крылья вырастали, и он пускался в пляс.
- Скажи мне, что для тебя хлеб насущный, и я скажу, кто ты. Кое-кто превращает пищу в сало и отбросы, другие - в труд и хорошее настроение, а некоторые, как я слышал, делают из неё культ. Итак, есть три вида мужчин. Я же не принадлежу ни к лучшим, ни к худшим, держусь где-то посередине. То, что съедаю, я превращаю в труд и хорошее настроение. Это не так уж плохо. - Он хитро на меня посмотрел и засмеялся.
- Ты же, хозяин, своей пище силишься придать высшее назначение. Но у тебя это не получается, и ты себя казнишь. С тобой происходит то же самое, что произошло с вороном.
- Что же с ним произошло, Зорба?
- Видишь ли, сначала он ходил с достоинством, соответственно ворону. Но однажды он взял себе в голову ходить с важным видом, подобно куропатке. С тех пор бедняга забыл свою собственную походку и теперь не знает, как ходить, и хромает.
…Я поднял голову. Послышались шаги Зорбы, поднимавшегося из штольни. Немного спустя я увидел, что он подходит с вытянутым недовольным лицом, большие руки болтались, как чужие.
- Добрый вечер, хозяин! - пробормотал он сквозь зубы.
- Привет, старина. Как работалось сегодня?
Зорба не ответил.
- Я разведу огонь, - сказал он, - и приготовлю поесть.
