И вдруг все изменилось. Муж со старшим сыном погибли в автомобильной аварии, а спустя месяц утонул младший сын, отдыхавший с друзьями на Адриатике. Вдобавок Фаину оперировали по поводу рака матки, но неудачно: вскоре пошли метастазы.
Сорокачетырехлетняя женщина осталась одна, приговоренная к смерти.
Она продала бизнес и всю недвижимость, все, кроме чудовского дома. В этом-то доме на берегу она и заперлась. Целыми днями бродила по комнатам, время от времени съедала бутерброд с чем-нибудь, что-то пила. Зеркала в доме были завешены черными тряпками, но Фая и без них знала, как выглядит: обугленная, сгорбленная, со свалявшимися волосами и опухшим красным лицом. На ночь она устраивалась где придется, но не могла заснуть. Бессонница была мучительным испытанием — хуже боли, хуже рвоты, которая отнимала все силы.
Чтобы перехитрить бессонницу, Фаина стала гулять по ночам. Надевала туфли на высоких каблуках, шла до конца Набережной, выложенной тесаным камнем, проулками поднималась к Восьмичасовой, по которой выходила на безлюдную площадь, к ресторану «Собака Павлова», спускалась по Жидовской к Французскому мосту и сворачивала направо, к дому. Путь этот занимал у нее больше часа. Устать по-настоящему она не успевала, но этого было достаточно, чтобы поспать хотя бы два-три часа.
Однажды на площади у нее сломался каблук, и Фаина подвернула ногу. С туфлями в руках ей пришлось прыгать на одной ноге до самого дома. И после этого она проспала беспробудным сном семь часов.
Вскоре она возобновила ночные прогулки, преодолевая за ночь тот же путь — Набережная, Восьмичасовая, Жидовская и снова Набережная — на одной ноге.
Теперь каждую ночь она прыгала на одной ноге, чтобы по возвращении домой рухнуть без сил в постель и тотчас уснуть.
Она выходила из дома и начинала прыгать на правой. От фонаря к фонарю. Прыжок, прыжок, еще прыжок, четыре, пять…
Если вдруг появлялся прохожий, она тотчас переходила на шаг, потому что боялась показаться смешной, но как только человек скрывался из виду, снова принималась за свое.
Тяжело дыша и взмахивая руками, с колотящимся сердцем, потная, пылающая, поднималась к Восьмичасовой — там, где улица упирается в Кошкин мост, и теперь уже на левой прыгала к площади, потом вниз, к Французскому мосту, наконец — домой. Вползала в душ, опускалась на четвереньки, и тут ее начинало рвать, и рвало долго, мучительно, до потери сил. Принимая душ, она давала себе слово — больше никаких прыжков.
Но следующей ночью снова надевала спортивные туфли, свитер, натягивала вязаную шапочку, выходила на улицу и начинала с правой — до фонаря, потом до того фонаря, до третьего, четвертого, пять, шесть, семь, хрипя, рыча и захлебываясь холодным воздухом…
И так она прыгала больше года, пока ее жизнь снова не изменилась.
Всякий раз, поднимаясь от Набережной к Восьмичасовой, Фаина слышала губную гармошку, а в конце проулка встречала Костю Вражина — он-то и играл тихонько на губной гармонике по ночам, сидя на лавочке у ворот своего дома.
Фаина училась с его матерью в школе и сочувствовала однокласснице, которую бросил муж — после того, как их единственный сын в раннем детстве лишился зрения.
Заслышав шаги, Костя переставал играть на гармошке и здоровался: «Доброй ночи, Фаина Дмитриевна!» Ей хотелось спросить слепого, как он узнает, что это она, но не спрашивала.
Осенней ночью, когда Фаина, как обычно, поднималась проулком к Восьмичасовой, Костя вдруг остановил ее и сказал, что хотел бы составить ей компанию, если она не возражает.
«Мне все равно, — сказала Фаина, с трудом переводя дыхание. — Как ты меня узнаешь?»
«Узнаю?»
«Как ты узнаешь, что это я, а не кто-то?»
Костя замялся, но ответил честно:
«По запаху».
Фаина усмехнулась.
«Ну ладно, тогда не отставай».
И прыгнула с левой.
Костя бросился следом, ориентируясь на ее запах.
У ворот ее дома они простились.
С той поры они прыгали вместе каждую ночь. Встречались в проулке, одолевали Восьмичасовую, через площадь спускались к Французскому мосту, а на Набережной прощались.
«Здравствуйте, Фаина Дмитриевна», «До свидания, Фаина Дмитриевна» — вот и все, что она от него слышала. Фаина не пыталась завязать с ним разговор, вообще не обращала на него внимания, хотя и была благодарна ему за то, что он никому не рассказывает об их ночных прогулках. Но когда Костя простудился и не смог составить ей компанию, Фаина почувствовала, что ей чего-то не хватает. Когда же он выздоровел и встретил ее в проулке, она только и сказала: «Холодно». И прыгнула с левой. «Холодно», — ответил Костя и прыгнул следом.
В конце ноября Костя поскользнулся на обледеневшем спуске к Французскому мосту и упал в воду. Фаина вытащила его на берег, отвела к себе и заставила принять горячую ванну. Костя остался у нее до утра. С того дня он стал называть ее Фаней.
А вскоре все узнали о том, что Фая и Костя решили пожениться.
«Она же вот-вот умрет, — сказала горбатая почтальонка Баба Жа. — И детей у них не будет».
«Он же слепой, — сказала Скарлатина. — И моложе ее на двадцать два года».
В день свадьбы у церкви было не протолкнуться. На площади, засыпанной по старинному обычаю солью, собралась огромная толпа. Оркестр из ста человек грянул на губных гармошках марш Мендельсона, когда молодые вышли из церкви. Фаина была в белом атласном платье с глубоким вырезом, в котором мятежно алели и колыхались тугие груди, а бритую ее голову украшал венок из белоснежных цветов. Она держалась прямо, смотрела дерзко, ступала твердо, и камни мостовой звенели и искрили под ее высокими каблуками. Костя Вражин, облаченный в строгий темно-синий костюм с цветком в петлице, безошибочно свел ее по ступенькам к открытому лимузину и распахнул дверцу. Они трижды объехали площадь по кругу и остановились у распахнутых дверей ресторана «Собака Павлова», где их встретили онемевшая от переживаний Костина мать с хлебом-солью и хозяйка ресторана десятипудовая Малина с рюмками на старинном медном подносе. Оркестр из ста человек заиграл на губных гармошках, все закричали: «Горько!», Фаина вспыхнула, когда Костя при всех ее поцеловал в губы, и старик Черви вскинул свою червивую скрипку и закричал: «Эх, зарежу!», и зарезал, ох и зарезал что-то раздольное, русское и цыганское, а потом зашил, ох и зашил, и все пили и кричали, и плакали, и знаменитая на всю округу сводня и знахарка Свинина Ивановна, вся в чем-то алом и в чем-то серебряном, скинула туфли и бросилась в пляс, грозно шурша своими юбками и звеня сверкающими, как молнии, украшениями, и Малина всем наливала и наливала, и червивая скрипка резала и зашивала, и все снова поздравляли Фаину и Костю, и веселились, пока на небе не зажглись звезды, а потом огромной толпой отправились провожать молодых до дома…
Свадьба эта запомнилась всем надолго, о ней вспоминали даже на похоронах Фаины, Фани, которая умерла спустя полтора года, — о белом ее атласном платье с глубоким вырезом, в котором мятежно алели и колыхались тугие груди, о бритой голове, украшенной белоснежным венком, о том, как она держалась — прямо, смотрела — дерзко, ступала — твердо, как камни мостовой звенели и искрили под ее высокими каблуками, об оркестре из ста человек, игравших на губных гармошках, и о том, как резал и зашивал старик Черви на своей червивой скрипке, и как плясала мятежная Свинина Ивановна, и как провожали молодых до дома, и наконец — что сказала Эсэсовка Дора, когда за молодыми захлопнулась дверь, а произнесла она слова, которые слышали от нее, наверное, тысячу раз: «Пока человек не мертв, он жив», так и сказала: «Пока человек не мертв, он жив», вот именно этими словами и закончилась та свадьба, запомнившаяся всем надолго: «Пока человек не мертв, он жив», он жив, он жив…
Дерево на склоне холма, верность привычкам, ночь
По ночам Арина играла с собакой в мяч. Бросала в темноту и ждала, когда Цезарь принесет мяч в зубах. Поскольку пес давно был мертв, старуха не торопила его, а если кто-нибудь напоминал ей о гибели Цезаря, с улыбкой возражала: «Но он всегда возвращается».
С крыльца ей хорошо была видна старая ветла, которая росла на склоне холма. Это дерево посадил ее муж — Николай Казанцев. Однажды соседи решили разбить на холме сквер, купили вскладчину и привезли полсотни саженцев, но выжила только ветла, посаженная Николаем. А сам он сгинул в лагерях, куда попал по доносу родного брата Михаила, завидовавшего Николаю, которому досталась самая красивая девушка в Чудове — Арина.
Когда Михаил после исчезновения брата заявился к ней, Арина сняла со стены ружье и сказала, что вот сейчас выстрелит, но не выстрелила. В тот же день Михаил уехал из города.
С той поры прошло почти шестьдесят лет. Арина вырастила сына, внуков и правнуков. Замуж она не вышла даже после того, как узнала о смерти Николая в лагере от острой сердечной недостаточности. Сорок с лишним лет заведовала библиотекой в средней школе. Никто уже не помнил о том, что когда-то она была первой чудовской красавицей. Опрятная старушка жила в домике на берегу озера, выращивала в огороде картошку, лук и огурцы, держала десяток кур. По воскресеньям ходила в церковь. Зимой и летом поднималась в шесть, завтракала и в сопровождении Цезаря отправлялась на прогулку. Ровно в час пополудни обедала, потом отдыхала. Попив чаю, принималась наводить порядок: подметала, мыла полы, чинила одежду, подшивала шторы, белила потолки, подрубала полотенца или в который раз перемывала посуду, застоявшуюся в кухонном шкафчике. После ужина выходила на крыльцо с чашкой мятного чая в правой руке и ружьем — в левой. Прислонив ружье к стене, садилась на скрипучий стул, сплетенный из ивовых прутьев, и пила чай. Потом играла в мяч с мертвой собакой. Ложилась спать.
