– Ну? Куда?
С такой злостью спросила – будто это она обязана меня тут развлекать: навязался. Да, с развлечениями тут неважно дело обстоит: извилистые дорожки ведут к точно таким же тускло освещенным корпусам. Куда ни пойди – все равно в больнице! О свежем воздухе я мечтал (для нее), но она предпочла сигарету. Пятьдесят минут! Бр-р-р.
Одна аллея все же нас повела – молча шли, словно отрабатывая. Зашли в тупик, с двумя машинами. Почему-то один, темно-синий “жигуль”, был весь мокрыми листьями залеплен, рядом стоящий белый “Москвич” почему-то ни одного не прилепил к себе листочка. Отец тут, конечно, целую теорию бы развил, но я, чуя ее настроение, молчал. Побыли в тупике – и достаточно. Впереди только тьма, в прямом смысле и в переносном. Отгуляли свое.
– Ну? Обратно? – фальшиво возбудился я и даже ладошками хлопнул, потер с аппетитом: мол, согреемся там, “пождранькаем”, как когда-то говорила она.
Она, видимо, сдерживая слезы, пошла куда-то за корпус, в темноту – еле удержал ее на краю какой-то ямы.
– А ты думала – мы с тобой на Невский пойдем? – произнес я уже злобно. Как всегда, ничего не хочет ни понимать, ни соображать – прет, куда ей хочется, когда уже и некуда переть!
Не отвечая, уходила в темноту. Теперь она еще заблудится тут!
– Ну, хочешь – выйдем за ограду? – проговорил и тут же проклял себя.
Благодарности, естественно, не дождался, но – молча повернула к воротам. Поплелся за ней. За калиткой, кстати, еще ббольшая тоска: тут хоть деревья, а там полная пустота. Пусть посмотрит!
Расходятся тусклые промышленные улицы, огражденные ровными бетонными заборами. Все? Но тут она неожиданную волю проявила, иногда я даже боялся ее – жаль только, что вспышки воли приходятся вот на такие дела: вскинув руку, вдруг прямо на дорогу кинулась, и не просто, а под обшарпанный пикап-“каблучок”, тот резко затормозил, со скрипом,
– даже развернуло его.
– Держи свою дуру! – водитель проорал и умчался.
Я ее и держал, спиной прислонясь к шершавому дереву. Сердца наши колотились рядом – но врозь. Я скручивал воротник ее пальто: задушить, что ли? И тут не успокоилась! Куда же ей еще? На тот свет?
Организуем!.. На это, впрочем, духу не хватит у тебя. Другое верней: куда она ни потащится, я за ней. Вот это – вернее. Хоть и скучней.
– Пошли!
Она молчала, но зло, и только я удавку ее ослабил, как тут же рванула опять.
– Найн! – вдруг истерически завопила и, вырвавшись, помчалась наискосок.
Надо же, это словечко – “найн” – из далекого прошлого вдруг долетело, когда она, юная и прекрасная, впервые попала в тюрьму, по пьяному делу, правда, на пятнадцать суток всего. Как-то ударило меня это слово поддых, долго даже пошевелиться не мог. “Найн!”
Получается, с самого начала все определилось уже, и напрасно я кривлялся-бодрился сорок лет? Вот она, суть нашей жизни. “Найн!”
Догнал ее. Но в некотором смысле было поздно уже. Крепко схваченная, успела-таки руку взметнуть. И тут же олицетворением злой ее воли из-за глухого бетонного угла вывернул сумасшедший какой-то автобус, чем-то похожий на нее – такой же маленький, встрепанный. Явно рассчитанный на клиентов /отсюда./ Даже номер какой-то безумный:
684-К! Не поверю никогда, что где-то 683-й существует! Только этот.
Специально для нее! Нормальный бы проехал, видя такой сюжет, а этот резко остановился, заскрипев, и дверка гармошкой сложилась. Водитель явно ненормальный – в черных очках, несмотря на сумрак: как же семафоры в них видит? Или семафоры не интересуют его?
Тут она высокомерно на меня глянула: может, поможете даме войти? Я бы ей помог! Но при зрителях не обучены скандалить. Даже если этот зритель в черных очках. Подал руку ей, поднялись в салон. Да, из комфорта тут только буква “К”, что, видимо, означает -
“коммерческий”. А так… рваные сиденья. Какие-то довоенные рюшечки на занавесках. Впрочем, все это не интересовало ее: села на ближнее сиденье, на водителя даже не поглядев. Холодная наглость, железная уверенность – водила туда довезет, куда надо ей. Все обязаны подчиняться! Я, естественно, тоже ничего водителю не сказал – но он тем не менее тронулся. В смысле – поехал не оборачиваясь. У него тоже твердый план. Лишь у меня – смутные надежды, что мы не придем с ней никуда! В этом единственное наше спасение. Но разве бывают автобусы, идущие “никуда”? Впрочем, появилась такая надежда: полчаса уже ехали, и – ни одной остановки и даже ни одного намека на то, что здесь может быть какая-то остановка. Глухие заборы без дырок, потом
– стеклянные стены до неба пошли, но что приятно – без единой дверцы и что еще лучше – без огонька. Маршрут этот мне нравится. Полюбуемся
– и привезет нас назад. Но не тут-то было!
Мы как раз стояли у железнодорожного переезда, грохотали бесконечной чередой темные товарные вагоны. Водитель терпеливо ждал, а я, наоборот, ерзал в беспокойстве. Судя по громоздкому номеру, маршрут этот, похоже, пригородный. Завезет нас в какой-то глухой поселок, где вообще будет нам не приткнуться. Ее наглая уверенность вовсе не имеет никакой почвы – скорей всего, высадят на таком же пустыре, но за десятки километров отсюда. Что-то нет других, желающих на этот автобус, да и мы едем зря. Ее надежды на алкогольный сияющий рай тоже рассеялись – судя по угрюмости ее взгляда. Грохот состава резко оборвался, водитель заскрипел рычагами, ржавый корпус затрясся. За переездом была уже какая-то бесконечная равнина, окруженная мглой.
– Найн! – вдруг резко произнесла Нонна и встала.
Водила потянул еще какой-то ржавый рычаг, и дверка открылась. Нонна шла абсолютно уверенно, словно все тут знала наизусть. На самом деле у нее есть характер, но проявляется в основном негативно. Однажды она прошла от поезда пятнадцать километров ночью, зимой, до домика отца на селекционной станции, где я скрывался от ее алкоголической ревности. Шла элегантная (уверенность в моей измене посетила ее в кабаке), потеряла в сугробе туфлю, но дошла, разгоряченная и прекрасная. Скромность нашего с отцом существования постепенно успокоила ее. Но сейчас-то “вечный зов”, который ее ведет, если успокоится, то только рюмкой – хотя, скорее всего, после того как раз и начнутся главные неприятности.
– Спасибо! – отдал водителю два червонца. Все ужасы ее я обязан еще обслуживать! Все! “Закруглю” как-то это путешествие – и больше она не увидит меня! Не для того Бог вдохнул в меня душу, чтоб я по грязным ямам тут шкандыбал! Имею доказательства, что я достоин лучшей судьбы!
Оказалось, если идти прямо, то обязательно куда-то придешь. Как капсула на лунной поверхности, обнаружился обшарпанный домик со светящейся вывеской, впрочем, огонь в некоторых буквах судорожно бился, а в некоторых – иссяк. “Арарат”! Ковчег нас доставил правильно – туда, где теплится жизнь. Но лучше бы она тут не теплилась: предпочел бы вечно “носиться во тьме”.
Вошли. Сразу потекли сопли в тепле. Интерьер соответствующий.
Тусклое освещение. Темные столы рядами, как парты, стоят.
– Закрыто! – пискнула коротышка в мини-юбке. Гнала на нас шваброй с намотанной тряпкой мутную волну. Но Нонну это никак не остановило: прошагала по луже и молча села за “парту”, как прилежная ученица, напряженно размышляющая на тему “Кому на Руси жить хорошо”. Имеется такой снимок в семейном альбоме. Коротышка застыла в отчаянии – всю лужу ей испортили! Нонна сидела так же неподвижно и уверенно, как в автобусе: ее желания все должны исполнять! Кто, почему – эти мелочи ее не волнуют… Исполнять!
– Арамчик! – жалобно произнесла коротышка.
Арамчик – тощий, длинношеий “учитель” этих “учениц” – сидел на первой “парте” и даже не обернулся, лишь резко вскинул узкую ладонь, что должно было, видимо, означать: “Тишина! Внимание! Не отвлекаемся на пустяки!” Огромные оттопыренные уши его, подобные крыльям, были багрово просвечены светом из бара, верней, из занимающего почти весь бар аквариума.
Из соседнего помещения доносился гулкий звон воды, падающей из крана в ведро, с наполнением ведра этот звук становился все глуше, потом, слегка скособочась, появилась вторая “ученица”, напоминающая первую, с плещущим ведром воды. Подойдя к стойке, она сняла босоножки, поднялась с натугой на стул, а потом на стойку и, соблазнительно согнувшись, обрушила в аквариум содержимое ведра. Послышалось шипение. Из камней, оставшихся на дне, в образовавшийся слой воды поднялась светло-зеленая муть. Сладко запахло болотной гнилью – и я почему-то жадно ее вдохнул. Сладкие воспоминания.
Я помню, как однажды голышом
Я лез в заросший пруд за камышом.
Колючий жук толчками пробегал
И лапками поверхность прогибал.
Я жил на берегу, я спал в копне.
Рождалось что-то новое во мне.
Как просто показать свои труды.
Как трудно рассказать свои пруды.
Я узнаю тебя издалека
По кашлю, по шуршанию подошв.
