Старинный серп полянских княгинь на вид ничем не отличался от прочих. Но сама обыденность его вида, при том, каким почетом было окружено это орудие из почерневшего железа, наводила на мысль об особенной, скрытой в нем силе, какую не увидишь простым глазом. Эльга и Ута даже не сразу решились взять его в руки, наконец обнаружив на дне ларя.
В этом ларе хранились принадлежности жертвоприношений и прочих священных обрядов, совершаемых полянскими и русскими князьями. Пару лет назад Эльге показывала его тогдашняя княгиня Мальфрид, а теперь Эльга показывала его своей сестре Уте. Чтобы отыскать нужное, им пришлось вынуть несколько серебряных, позолоченных чаш для сбора жертвенной крови, молот, которым оглушают крупных животных, жертвенные ножи, большие турьи рога в серебряной оковке, служащие для возлияния богам.
Серп лежал на самом дне. Вынутый из рушника, он казался слишком грубым, неуместным возле прочих священных сокровищ – блестящих позолотой, цветной эмалью и самоцветными камнями. А между тем стоил он, пожалуй, дороже всего прочего содержимого с самим ларем вместе. Любая чаша не дороже пошедшего на нее серебра. А в этом простом железном серпе на резной костяной ручке заключались все прошлые и будущие урожаи, сама плодоносящая сила нив полянских – бесконечная и неисчерпаемая, как время. На пожелтевшей, гладко вытертой ладонями многих женщин кости были вырезаны знаки земли, солнца, воды, плуга – вечное заклинание жизни.
Взявшись за костяную ручку, Эльга прикинула вес орудия. Пальцами другой руки осторожно прикоснулась к режущему краю, потом протянула Уте:
– По-моему, он тупой. Или так и надо?
Та посмотрела.
– Зубцы сточились. Надо кузнецам отдать. Видишь, он совсем сточенный уже.
– Жутко подумать, сколько ему лет, если он так сточен, а ведь каждый год им подрезали один рядок, да и все!
– Но вострили все равно каждый год, а лет через десять и зубцы перебивали.
– Его надолго не хватит. Еще две-три княгини – и придется ковать новый!
Эльга засмеялась: не много на свете вещей, срок службы которых измеряют в княгинях. А ведь она, восемнадцатилетняя княгиня русская, мать почти двухлетнего сына-наследника, перед этим серпом была девочкой. В его жизни предстоящая жатва была невесть какой по счету, а для нее – первой. Как тут не волноваться? Со времен переворота, отдавшего власть в руки ее мужа, это было первое важное дело, которое предстояло исполнить ей, новой владычице руси.
Вещий стал своим для полян, взяв жену здешнего княжьего рода. Ту, что воплощала не просто эту землю, а ее плодоносящую ниву. Эльга же была здесь почти чужой: ее связывало с этим краем лишь родство с Олегом. У нее не имелось здесь рода, что из поколения в поколение, от матери к дочери, от бабки к внучке передавал бы серп, обряды и песни. Она была как веточка, что пыталась прирасти к чужому корню, и серп для жатвенных обрядов не столько получила, сколько силой вырвала из рук прежней хозяйки.
Но вырвать мало – нужно удержать и приладить к делу.
Сейчас Эльга выжидательно смотрела на Уту. Двоюродная сестра была ее ровесницей, обучались они вместе, однако Ута уже однажды возглавляла жатвенные обряды – три года назад, в ту единственную осень, что пробыла женой ловацкого князя Дивислава и старшей жрицей его земли. Теперь же их предстояло проделать Эльге.
– Это не сложно, – начала объяснять Ута. – Держишь серп в правой руке. Вот так концом цепляешь пучок колосьев, отделяешь от рядка. Потом вот так режешь – раз, два, три. Он сам обрежет стебли по кругу. Главное, не выставляй вперед ногу и не дергай на себя, а не то поранишься.
Эльга взяла у сестры серп и повторила ее движения. Когда-то, еще до замужества, в Плескове их учили этому обеих, но за минувшие три года некрепкий навык совсем усох.
– Нет, так не годится. – Эльга положила серп обратно на рушник. – У меня неловко выйдет. Нельзя же мне учиться на глазах у всех этих баб! Они и так на меня косятся, а если еще слух пойдет, что у новой княгини дело из рук валится – совсем засрамят.
– Давай поучимся где-нибудь, – предложила Ута. – Это не сложно, только наметаться надо.
– Поучиться-то хорошо бы. А где? Да так, чтобы никто не видел.
– Не видел?
– Само собой! Если хоть одна сорока увидит, как мы с тобой траву на поляне жнем, разговоры пойдут худые. Или в ворожбе обвинят, или скажут, что княгиня – неумеха. Они должны думать, что я все могу и умею не хуже них, хоть они двадцать лет на жатвы ходят. Никто не должен знать, что я не умею, стало быть, никто не должен видеть, как я учусь.
Ута подумала, потом вздохнула и предложила:
– Давай со Свенельдичем посоветуемся.
Эта мера всегда приходила им в голову, если они сами оказывались в затруднении. После бед ранней молодости Доля сжалилась над Утой: овдовев, та очень скоро вышла за побратима Ингвара – Мистину, сына воеводы Свенельда. Такой судьбе любая бы позавидовала: муж Уты был молод и недурен собой, а к сломанным носам парней девушки, выросшие близ дружин, привыкли и почти не замечали. Супруг ценил в ней племянницу Вещего, которая и его ввела в круг родни прославленного князя, относился с уважением. Свекор считался молодому князю Ингвару вторым отцом, имел хорошую долю в дани и добыче, сам вел заморскую торговлю, и в первые годы замужества Ута жила даже богаче своей сестры.
К тому же она успела убедиться, что муж ее – человек умный, способный найти средство помочь любому делу. Если сочтет его достаточно важным, чтобы снизойти.
Впрочем, если дело касалось Эльги, он всегда находил его важным.
Проводив сестру, Эльга завернула серп в рушник попроще, позвала отрока и велела отнести Скольду Кузнецу: княгиня кланяется и просит, чтобы выправил прямо сейчас, до вечера, но никому не показывал. Великан Скольд был самым добрым из Ингваровых дружинных кузнецов и охотнее всего откликался на просьбы Эльги. Может, неправильно было позволять простому человеку прикасаться к священному орудию, может, надо было самого Ингвара попросить. Но потом Эльга вспомнила, что у полян всякий кузнец считается сыном самого Сварога, а значит, не будет худа.
Пора было обращаться к насущным делам. Пару недель Ингвар с ближней дружиной провел на лову: объезжали все леса Полянской земли вдоль Днепра, загоняя вепрей. Близилась жатва, на репищах зрели овощи, а лесные свиньи причиняли урожаю большой урон. Всю добычу князь забирал себе: даже десяток туш в берковец-полтора каждая – не так уж много, если надо кормить шесть сотен человек, причем каждый день! Летом хранить мясо долго нельзя, и на поварне работа кипела круглые сутки: даже ночью при свете огня в очагах здесь разделывали туши.
За столы княжьего двора ежедневно садилось по паре сотен человек – свои гриди, всякие гости, не считая челяди, – но в доме не имелось другой хозяйки, чтобы присматривать, как челядь режет барана или свинью, разделывает тушу, из одних частей варит похлебку для всей дружины, самые лучшие обжаривает или тушит для воевод и бояр, что будут князем приглашены за стол. Каждый день пекли хлеб в печах особой «хлебной избы» на краю двора. Поодаль от жилых помещений стояла поварня: длинная изба с высокой кровлей, с широкими дверями на обоих концах – летом их растворяли настежь ради освещения. По сторонам тянулись длинные дощатые столы, а посередине чернели несколько обложенных камнем очагов. Над ними вешали большие котлы для каши или похлебки, ставили на решетках железные и глиняные сковороды для мяса, рыбы, блинов. На вертелах обжаривали части туш. Целыми днями из поварни тянуло дымом, княжеская челядь стояла вдоль столов, разделывая выловленную из Днепра рыбу, очищая репу, морковь, лук и чеснок. Особо назначенный отрок сидел с краю с точильным камнем: править ножи челядинок, которые те подносили ему все по очереди. Снаружи под стеной была устроена выложенная камнем яма, где для пиров запекали туши целиком. Эльга управляла всем сама и в душе гордилась, что у нее все сыты и довольны: от князя до последнего мальца.
Последние недели Эльга прожила среди пятен крови и куч внутренностей, среди запаха паленой щетины, топленого сала и уксуса, в котором вымачивали мясо перед готовкой. Печень и прочую требуху съедали сразу, сало и окорока солили и коптили для будущих пиров, мясо на ребрах и куски мякоти жарили, из ножек делали холодец. Каждый день ближняя дружина ела обжаренную грудинку с кашей. Эльга сама проводила среди туш целые дни, хорошо понимая: нельзя дать пропасть ни одному хвостику и ушку – ведь ей кормить эти сотни людей до конца осени, до отхода в полюдье. Зимой большую дружину будут угощать подвластные Киеву земли, но челядь останется на ее попечении. Зато ряды бочонков с соленой веприной и подвешенные к балкам в погребе окорока грели ее душу так, как не согрело бы самое роскошное греческое платье.
Бочонков едва хватило. Соль на исходе. Нужны новые корыта. И люди. Главное – люди! Княгине отчаянно не хватало челяди, и порой она работала сама, стоя за столами рядом со своими шестью служанками. Даже Добрету, кормилицу для Святки, ей вместо обычного дара для роженицы преподнес Свенельд. Та родила чуть раньше, но ее дитя умерло, поэтому молодая уличанка могла отдавать княжьему чаду все свое молоко, любовь и заботу.
