ты можешь сказать; это что-то более таинственное, чем судьба. Ведьмы называют это тенью ведьмы.
- Октавио Канту был очень молод и крепок, — внезапно заговорила Канделярия, — но он слишком долго просидел в тени Виктора Джулио.
- О чем она говорит? — спросила я донью Мерседес.
- Когда люди угасают, особенно в момент их смерти, они связывают это таинственное нечто с другими людьми. Образуется непрерывная цепь, — объясняла донья Мерседес. — Вот почему дети похожи на своих родителей. И те, кто присматривает за старыми людьми, следуют по пятам за своими подопечными.
Канделярия заговорила снова:
- Октавио Канту слишком долго просидел в тени Виктора Джулио. И тень истощила его силы. Виктор Джулио был слаб, но, окрашенная им, его тень была очень сильной.
- Ты называешь тенью душу? — спросила я Канделярию.
- Нет, тень — это то, что имеют все люди, нечто более сильное, чем их души, — ответила она.
По-видимому, мои вопросы ей надоели.
- Вот так, музия, — сказала донья Мерседес. — Октавио Канту слишком долго сидел на звене цепи — точке, где судьба связывает жизни вместе. У него не было силы уйти от этого. И, как сказала Канделярия, тень Виктора Джулио истощила его силы. Каждый из нас имеет тень, сильную или слабую. Мы можем передать эту тень тому, кого любили, тому, кого ненавидели, или тому, кто просто оказался под рукой. Если мы не отдаем ее никому, она расползается вокруг после нашей смерти до тех пор, пока не исчезнет.
Я смотрела на нее, ничего не понимая. Она засмеялась и сказала:
- Я говорила тебе, что мне нравится быть ведьмой. Мне нравится способ, которым ведьмы объясняют события, даже сознавая то, что им трудно понять его. Октавио нуждается во мне. Я облегчаю его бремя с помощью своих заклинаний. Он чувствует, что без моего вмешательства он повторит жизнь Виктора Джулио точь-в-точь.
- Целесообразно, — выпалила Канделярия, — не сидеть слишком долго в тени кого угодно, если только не хочешь следовать по его или ее стопам.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
VIII
Я ожидала громких стуков и скрипов, которые обычно оглашали по утрам весь дом каждый четверг, когда Канделярия начинала переставлять тяжелую мебель в гостиной. Шума не было, и подумав, уж не снится ли мне это во сне, я пошла по темному коридору в ее комнату.
Лучи солнечного света проникали сквозь щели в деревянных ставнях, скрывающих два окна на улицу. Обеденный стол с шестью стульями, черный диван, обитое кресло, зеркальный кофейный столик и даже вставленные в рамы эстампы пасторальных ландшафтов и сцен корриды — все было на тех местах, куда их расставила Канделярия еще в прошлый четверг.
Я вышла во двор, где за кустами заметила Канделярию. Ее жесткие, курчавые, выкрашенные в красный цвет волосы были причесаны и украшены красивыми гребнями. Мерцающие золотые кольца болтались в мочках ушей. Губы и ногти отливали глянцем и соответствовали цвету ее яркого ситцевого платья. Глаза почти скрывали веки. Это придавало ей мечтательный вид, который, однако, расходился с ее угловатыми чертами и решительными, почти резкими манерами.
- Зачем ты так рано поднялась, музия? — спросила Канделярия. Поднявшись, она поправила свою широкую юбку и низкий лиф, который открывал ее пышную грудь.
- Я не услышала, как ты двигаешь мебель, — сказала я. — Может, ты забыла?
Не отвечая, она заторопилась на кухню, ее свободные сандалии засверкали пятками, словно она бежала стометровку.
- Я сегодня ни с чем не справляюсь, — заявила она, останавливаясь' на миг, чтобы всунуть ногу в свалившуюся сандалию.
- Я уверена, ты успеешь сделать все, — сказала я. — Хочешь, я помогу тебе? — Я разожгла дрова в печи и села за стол, посмотрев на нее. — Только семь тридцать, — отметила я. — Ты отстаешь всего на полчаса.
В отличие от доньи Мерседес, которая была совершенно безразлична к любому распорядку, Канделярия делила свой день на дела, точно выверенные по времени. Для того чтобы завтракать в одиночестве, она садилась за стол ровно в семь. В восьмом часу она натирала полы и вытирала пыль с мебели. Ее высокий рост позволял ей, вытянув руки, доставать паутину в углах и пыль на притолоке. К одиннадцати часам у нее на плите уже кипел горшок с супом.
Как только это было исполнено, она начинала ухаживать за своими цветами. Поливая их, она сначала обходила патио, а затем двор, одаривая любовной заботой каждое растение. Ровно в два часа она принималась за стирку, даже если стирать надо было только одно полотенце. Погладив белье, она читала иллюстрированные романы. Вечером вырезала картинки из журналов и наклеивала их в фотоальбом.
- Прошлой ночью здесь был крестный отец Элио, — прошептала она. — Донья Мерседес и я проговорили с ним до рассвета. — Она потянулась за ступкой и начала мешать белое тесто для маисовых лепешек, которые мы обычно ели за завтраком. — Ему наверно лет восемьдесят. Он все еще не может прийти в себя после смерти Элио. Лукас Нунец обвиняет себя в смерти юноши.
- Кто такой Элио? — спросила я.
- Сын доньи Мерседес, — ответила тихо Канделярия, делая из теста круглые лепешки. — Ему было всего восемнадцать, когда он трагически скончался. Это было давно. — Она зачесала прядь волос за ухо, а затем добавила:
- Лучше не говори ей, будто я рассказала тебе, что у нее был сын.
Я подозрительно посмотрела на Канделярию. У нее было в привычке рассказывать мне необычайные истории о целителях, к примеру про то, как донья Мерседес была захвачена десантом нацистов во время Второй мировой войны и находилась в плену на подводной лодке. — Она лжет, — однажды сообщила мне по секрету донья Мерседес. — И даже говоря тебе правду, она так ее преувеличивает, что та становится ничем не лучше лжи.
Канделярия, совершенно не заботясь о моих подозрениях, вытирала лицо передником, который она обвязала вокруг шеи. Затем быстрым и резким движением она развернулась и выбежала из кухни.
- Следи за лепешками, — крикнула она из коридора. — Я сегодня ни с чем не могу справиться.
Несмотря на шум передвигаемой мебели, который в этот четверг был громче, чем обычно, так как Канделярия спешила, Мерседес Перальта проснулась только в полдень.
Она нерешительно остановилась у дверей комнаты и прищурила глаза от яркого света. Постояв секунду, опираясь о косяк двери, она рискнула выйти в коридор.
Я бросилась к ней и, взяв ее за руку, отвела на кухню. Ее глаза покраснели, она нахмурила брови и печально поджала рот. Меня заинтересовало, спит
