ли она ночами. Всегда могло оказаться, что Канделярия действительно говорит правду.
По-видимому, чем-то озабоченная, она критически осмотрела тарелку с лепешками и, не взяв ни одной, отломала два банана от грозди, висевшей на одном из стропил. Очистив их и насадив на щепку, она элегантно их съела.
- Канделярия хочет, чтобы ты повидала ее родителей, — сказала она, деликатно вытирая уголки рта. — Они живут на холме, недалеко от плотины.
Прежде чем я успела сказать, что буду от этого в восторге, в кухню ворвалась Канделярия.
- Ты полюбишь мою маму, — убедительно заявила она. — Она такая же маленькая и худая, как ты, и ест тоже целый день.
Я как-то не представляла себе, что у Канделярии есть мать. С восхитительными улыбками обе женщины внимательно слушали мои разъяснения о том, что я думаю об этом. Я уверяла их, что причисляю некоторых людей, так сказать, к «безматеринскому» типу, причем с этим никак не связан ни возраст, ни их взгляды, но какое-то неуловимое качество, которое я не могла вполне объяснить.
Больше всего Мерседес Перальта была восхищена пояснением того, что оно не может создать какого-либо чувства. Она задумчиво смаковала кофе, затем вопросительно посмотрела на меня.
- Может ты думаешь, что я родила сама себя? — спросила она. Донья закрыла глаза и сморщила рот, потом подвигала губами, как если бы сосала грудь. — Или ты веришь, что я вылупилась из яйца?
Она взглянула на Канделярию и серьезным тоном произнесла:
- Музия совершенно права. Она хотела сказать, что ведьмы очень мало привязаны к своим родителям и детям. Однако, они любят их со всей своей мощью, когда стоят лицом к лицу с ними, и никогда, если те повернулись к ним спиной.
Мне стало интересно, боится ли Канделярия того, что я вспомню об Элио. Она отошла за спину доньи Мерседес и делала мне отчаянные жесты хранить молчание.
Донья Мерседес, будто прочитав наши мысли, посмотрела сначала на меня, а потом на Канделярию. Вздохнув, она обхватила руками свою кружку и залпом выпила остатки кофе.
- Элио было всего несколько дней, когда его мать, моя сестра, умерла, — сказала она, посмотрев на меня. — Я была в восторге от него. Я любила его, как будто он был моим собственным ребенком. — Она слабо улыбнулась и после короткой паузы продолжила свой рассказ об Элио. Она сказала, что никто не мог бы назвать его красивым. У него был широкий чувственный рот, плоский нос с большими ноздрями и дикие курчавые волосы.
То что делало его неотразимым одинаково и в юные годы, и с возрастом, так это его огромные черные и блестящие глаза, которые сияли от счастья и полного благополучия.
Донья Мерседес долго рассказывала об эксцентричных наклонностях Элио. Хотя он и стал целителем подобно ей самой, он редко тратил время на мысли о лечении. Он был слишком занят встречами и проводами любви. В течение дня он беседовал с юными женщинами и девушками, которые приходили повидаться с ним. Вечером, с гитарой в руках, он пел серенады своим покорительницам. Еле живой, он возвращался домой только на рассвете. Правда, бывали случаи, когда ему не везло в его любовных затеях. Тогда он приходил рано и развлекал ее остроумным пересказом своих неудач и успехов.
Я с нездоровым любопытством ожидала рассказа о его трагической смерти. И почувствовала разочарование, когда она взглянула на Канделярию и прошептала:
— Иди и принеси мой жакет. Ветер дует как раз с тех холмов, где живут твои родители. — Она встала и, опираясь на мою руку, прошла во двор. — Сегодня Канделярия удивлена тобой, — по секрету сообщила она мне. — У нее полным-полно восхитительных причуд. Если бы ты знала хотя бы половину из них, ты, вероятно, упала бы в обморок от потрясения. — Донья Мерседес засмеялась легко, как ребенок, скрывающий чей-то секрет.
IX
Смех, хриплые голоса и звуки музыки из игрального автомата вырывались из небольших ресторанов и баров, которые в ряд выстроились на улице, ведущей из Курмины. За газовой станцией на обочинах дороги появились крупные деревья. Переплетая свои ветви в форме арок, она создавали неестественную картину, возможную, казалось бы, только во сне.
Мы проезжали мимо одиноких лачуг, сделанных из тростника и обмазанных илом. Все она имели узкую дверь, несколько окон и соломенную крышу. Некоторые из них были побелены, другие сохраняли грязно-песочный цвет. Под крышами в непригодных более горшках и консервных банках висели цветы, большей частью герань. Величавые деревья, пылающие золотым и кроваво-красным цветением, затемняли тщательно убранные дворы, где женщины или стирали белье в пластмассовых тазах, или развешивали его на кустах для просушки. Некоторые приветствовали нас улыбками, другие — еле заметным кивком головы. Дважды мы останавливались у придорожных лотков, где дети продавали овощи и фрукты со своих огородов.
Канделярия, усевшись на заднем сиденьи моего джипа, указывала мне направление. Мы проехали скопление хижин на окраине небольшого городка и через минуту очутились в полосе тумана. Он был так плотен, что я едва могла видеть конец капота машины.
— О Господи, — начала молиться Канделярия. — Спустись и помоги нам выбраться из этого дьявольского тумана. Прошу тебя, Святая Мария, Матерь Божья, приди и защити нас. Блаженный Святой Антоний, Милосердная Святая Тереза, Божественный Дух Святой, спешите к нам на помощь.
- Лучше брось это, Канделярия, — вмешалась донья Мерседес. — Что если святые на самом деле услышат тебя и ответят на твою мольбу? Как мы разместим их всех в этой машине?
Канделярия рассмеялась и тут же запела песню. Снова и снова она повторяла несколько первых фраз арии из итальянской оперы.
- Тебе нравится? — спросила она меня, поймав в зеркале заднего вида мой удивленный взгляд. — Этому меня научил мой отец. Ему нравится опера, и он учил меня ариям Верди, Пуччини и прочих.
Я взглянула на донью Мерседес, ища подтверждения, но она спала, откинувшись на сиденьи.
- Это правда, — настаивала Канделярия, затем она пропела еще несколько строк арии из другой оперы.
- Как, ты их знаешь? — спросила она после того, как я правильно угадала названия опер, отрывки из которых она напевала. — Твой папа тоже был итальянцем?
- Нет, — засмеялась я. — Он немец. На самом деле я ничего не смыслю в опере, — призналась я. — Единственное, что в меня пытались вдолбить — это то, что Бетховен почти полубог. Каждое воскресенье, покуда я жила дома, мой отец играл симфонии Бетховена.
Туман поднялся так же быстро, как и появился, открывая цепь за цепью голубоватые горные пики. Казалось, что они протянулись в бесконечность поперек пустоты воздуха и света. Следуя
