А другой голос возражал: «У меня одного больше воспоминаний, чем у всех людей, копивших их с тех пор, как мир существует. Мои сны подобны вашему бодрствованию. Моя память, месье, — как груда мусора».
Когда рассветало, Воллар в конце концов засыпал тревожным сном. А через час или два кошмар или луч света будили его. Он резко вскакивал, опрокидывая стопки книг, окружавшие его смятую постель. Книги на ночном столике, книги на всех предметах обстановки. Даже в ванной или в кухне — книги. В тени, под слоем пыли.
Воллар всегда смотрел на себя в зеркале с удивлением. Впалые глаза с глубокими кругами и без очков на жирном, бледном и слегка заросшем пятне лица. Без возраста. Обнаженного в тишине. Одиночество мяса: член, живот, ягодицы. Обрывки мыслей.
И с наступлением рассвета — фразы, которые замолкают одна за другой. Ненадежный покой. «Моя память, месье, — как груда мусора…»
Наконец утро! Воллар мог снова углубиться в чтение, проглотив более полулитра кофе. Книги дожидались его. Повсюду. Стопки книг. Новых и старых.
Как бы то ни было, этот первый сон после несчастного случая был особенным. Настоящий сон! Воллар еще находился во власти тягучего оцепенения, барахтался в последних наплывах черноты, но вдруг встал, голова раскалывалась при воспоминании о катастрофе, а мелодия несчастья звучала в полную силу.
С пересохшим горлом, вытянув руки, он пробирался среди книг, пустых бутылок, каких-то коробок с лекарствами, загромождавших комнату… Странно, но он чувствовал, что впредь ему будут мешать собственные руки. Они уже не ложились на предметы так, как прежде. Руки убийцы. «Руки д'Орлака».
Вот так в самый неожиданный момент можно оказаться в самом центре закоренелых убийц. Вернулось давно забытое ощущение насилия, скрытого насилия, и старое «опасение убить».
В конце утра он спустился в лавку, где мадам Пелажи частенько работала с восьми часов, даже если открывала магазин точно в девять. Она разбирала счета, расставляла книги, принимала посылки.
Постоянно находилась здесь, быстрая и внимательная. Она тоже, по-своему, являлась памятью. Но памятью эффективной, а не «грудой мусора». У нее можно было получить сведения о распроданной книге, имени забытого автора по обрывкам названия или точном названии книги по предполагаемой фамилии. После непродолжительных поисков она всегда отвечала: «Нет, месье, это не Медуза Жоржа Губе, а именно Гидра Гийома Лубе…»
Каждый вечер после закрытия она уносила в своей сумке две или три книги, аккуратно завернув их в прозрачную бумагу. Она прочитывала все, очень быстро, по диагонали. Не руководствуясь собственным вкусом, никому не рассказывая о своих предпочтениях, если таковые у нее и были. Она читала по профессиональной обязанности, хотела иметь возможность изложить или напомнить, по-своему, содержание любой книги: исследования языка животных, философского эссе или сложного романа. Не было такого труда на полке, о котором она не могла что-то сказать, если даже приходилось прибегнуть к потрясающим импровизациям, изощренным упрощениям, которые несмотря ни на что становились для клиента небольшой подсказкой.
В то утро Воллар вошел через заднюю дверь пустого магазина, проворчал что-то, здороваясь с мадам Пелажи, но даже не взглянул на только что распакованные книги, новые издания, переиздания, современные биографии, первые романы. Когда Воллар замечал новые книги в картонных коробках, его взгляд загорался странным волнующим светом, а по губам пробегала улыбка наслаждения. Он любил также разрезать упаковки точным ударом ножа, а затем быстро вытаскивать содержимое. Захватывающие томики, источающие свои фразы, как струйки крови. Неизменная и неутолимая потребность. После стольких лет. Дрожь удовольствия сотрясала Воллара. И тогда руки захватывали эти кирпичики письма. Он ощупывал, поглаживал их, оценивал, переворачивал, лихорадочно открывал, вдыхал запах клея и бумаги, уже пробегал их, пуская слюни и разглядывая, чуть не разрезая взглядом, составлял какое-то мимолетное, но приемлемое представление о тексте, затем подбирал несколько томов, которые собирался просмотреть следующей ночью.
Мадам Пелажи сразу заметила, что случилось нечто серьезное, но продолжала работать, не задавая вопросов. «Так что же сегодня не так? — хотела она спросить. — А? Что с вами опять случилось, Этьен?» Но она поняла, что ни бессонница, ни головные или желудочные боли, ни неудобоваримое или потрясающее чтение не могли настолько выбить книготорговца из колеи. Следить глазами за крупной фигурой Воллара, который шел по магазину, не прикасаясь ни к одной книге, было страшновато.
Он резко открыл входную дверь и исчез, устремившись на улицы, откуда доносился скрежет лопат, расчищающих тротуары от снега.
Гипсовая маска
Снег на дороге к больнице, примятый шинами и людьми, превращался в месиво. Бежевая грязь с каждым часом становилась все более вязкой. Однако посетители продолжали тянуться к этой крепости, забитой изувеченными телами, пациентами, страдающими разными заболеваниями, людьми на грани угасания, жизни которых еще некоторое время поддерживали аппараты. Тела, пронзенные трубками и иглами, тела, покрытые гипсом. А также новорожденные и недоношенные дети, жаждущие жить. Воллар пытался понять, за каким прямоугольником с опущенной шторой, на каком этаже находилась девочка. Дышала ли она еще? Открыла ли глаза? Он быстро продвигался, шлепая по грязи, стараясь не задеть, а может быть, и опрокинуть проходящих мимо людей, которых отвлекал снег.
Застекленные двери со скрипом раскрылись перед ним автоматически, вытягивать руки было незачем, и он проник в мрачный аквариум большого и очень шумного вестибюля. Зеленые растения разрослись здесь, как водоросли, в молочном свете неоновых ламп. Самые разные люди плавали в этих мутных водах с разной скоростью: плохо выбритые мужчины в пижамах, женщины с обритой головой, в пеньюарах, с погашенной сигаретой в зубах, широко шагающие девушки в белых халатах, укутанные старики, растерявшиеся посетители…
Вдруг посреди этой толпы Воллар узнал Терезу Бланшо, мать девочки. Она чуть не прошла мимо, не заметив его, очень быстро шагала к выходу, приложив руку к груди, словно задыхалась и нуждалась в свежем воздухе. Воллар ухватил ее за локоть.
— Вы покидаете вашу дочь? Как она?
Он удерживал Терезу, грубо притянув ее к себе. Тереза своими маленькими ручками попыталась оттолкнуть рыжеволосый кулак Воллара, но он упорно не отпускал ее.
— Все по-прежнему… Она ровно дышит, но не пошевелилась. Она там, в том же состоянии, как вы ее видели. Такая бледная… Ее ручки… я никогда не замечала, какие они худенькие.
— Вы уходите?
— А что, по-вашему, мне делать?
— Но они велели…
— Поговорить с ней? Да, кажется, с ней надо постоянно разговаривать, но у меня не получается. Я пыталась…
— И что?
— Когда начинаю рассказывать ей что-то, что угодно, мне кажется, я боюсь, что она меня услышит. Да, услышит и по-прежнему будет молчать, слушая меня.
Тереза освободилась. Оторвавшись от Воллара, она уже делает первый, затем второй шаг к выходу.
— Извините меня, — очень быстро говорит она, — но я долго пробыла с Евой. Теперь мне нужно выйти. Мне необходимо подышать, покурить. Я немного покатаюсь в машине. Сделаю круг. Но вернусь, понимаете, вернусь… Попытайтесь и вы поговорить с ней.
И Тереза скользнула к выходу, оставив застывшего в нелепой позе Воллара в центре толпы. Он предпочел не садиться в один из шести огромных, переполненных, медленно поднимающихся лифтов и бросился к лестницам, проталкивая свои сто десять килограммов веса к этажу, где находились покалеченные тела, поломанные части тела, пробитые черепа, распухшая плоть. Необходимо было растратить физическую и умственную энергию перед тем, как встретиться вновь с малышкой.
Добравшись до коридора, ведущего к палате Евы, он бедром задел металлическую тележку, на которой позвякивали склянки, перевязочные материалы, инструменты. От произведенного шума медсестра обернулась, готова была возмутиться, но, узнав высокого мужчину, смягчилась, одарив его искренней и профессиональной улыбкой сочувствия.
— А! Вот и папа девочки, нашей маленькой Евы… Прекрасно. Вы поговорите с ней. Главное, не останавливайтесь, настаивайте… Подбодрите ее. Скажите, что она может слышать вас, что в конце концов услышит, что она здесь.
— Но я не ее… — пробормотал Воллар.
— Приблизьтесь прямо к уху вашей дочери, и вы увидите…
Так что же, стать папой, здесь! Отцом-самозванцем. Лихач выступит в роли замечательного родителя. Без стыда! Что в десять раз тяжелее. Ужасны эти руки и железное тело притворного отца, приближающегося к погруженному в коматозный сон незнакомому ребенку. Но вместе с тем это возмутившее его, притворное, случайно навязанное другими людьми родство каким-то таинственным образом завораживало его.
