— Я с плохими почти не сталкивалась и не сталкиваюсь. У меня есть немножко слуха, интуиции, и я избегаю многого, хотя иногда вляпываюсь.
— Сколько Вам надо поговорить с человеком, чтобы понять его?
— Час, наверное. Иногда достаточно увидеть.
— Есть ли у Вас ощущение, что Вам нужно меня избегать?
— Ну, специально избегать Вас я бы не стала. То, чем мы с Вами занимаемся, Олег, это не есть интервью. Не думайте, что мне незнаком этот жанр. Я не вчера родилась… И то, что Вы излучаете, продуцируете — я немножко это знаю.
— Вы не хотите, чтобы это повторилось в Вашей жизни?
— Да, я не в восторге.
— Ладно, не волнуйтесь, я позвоню Вам только через год. А есть люди, с которыми Вы перезваниваетесь? Много их?
— Может в районе двух десятков.
— А среди них незаметные люди есть? Парикмахер или плотник.
— Да, конечно. Самые разные люди. Просто все это люди состоявшиеся. Я недоделков недолюбливаю.
— Была ли в Вашей жизни катастрофа, когда жизнь Вас выталкивала из себя, еще один шаг, и Вы говорите — лучше б я не дожила? Если была — по какому поводу?
— По поводу любви. Но вообще я очень трезвоголовая.
— А лет Вам сколько? Ответьте, Вы же экзотический, лесной человек…
— Здесь нет ничего страшного. Мне полных сорок.
— Ровно сорок… А лет пятнадцать назад я также не смог бы Вас увлечь? Объясните, пожалуйста, израильтянам, почему.
— Все очень просто, помимо всего прочего, я очень большой славянофил.
— Ну, скажите, что Вы видите во мне такого, что Вам не нравится? Тем более, что мои родители не евреи, я купил паспорт…
— Всякая резкость меня отталкивает.
— И что в другом человеке Вас привлекает?
— Терпимость, теплое внимание к человеку. У нас ничего с Вами не происходит из области искусства, даже маленького. У нас идет очень томительный малоэффективный поединок. С Вашей стороны — прессинг Вашей колючей индивидуальности. Мне это не очень интересно, не очень близко. Никакой прессинг мне не интересен.
— Вы нуждаетесь в минутах машинальной жизни? Несколько минут в день, когда можете ни о чем не думать…
— Да нет, очень редко.
— Удивительно. Вы такая цветущая, бодрая при восьмимесячном ребенке. У Вас какая-то экзотическая диета?
— Да нет, я одинаково люблю и мясо, и фрукты.
— О как Вы счастливо улыбнулись при этих словах… Скажите, а приливы счастья, когда не знаешь причину, бывают?
— Знаю я эту штуку. Несколько раз в жизни.
— У Вас на полке стоит Леонид Андреев. Вы прочли пару рассказов?
— Я большой читатель. Ваши подъедания в области литературы довольно смешны.
— А какой Вам рассказ Андреева очень-очень по душе?
— В свое время — „Рассказ о семи повешенных“.
— Сформулируйте, кто такой мещанин.
— Ну не знаю, в обиходном представлении, очевидно, человек с заниженными ценностями духа. Мне это совершенно не интересно. Каждый мещанин на самом деле.
— А композитор есть у вас, от которого Вы умираете?
— Страшно вибрирую, когда звучит Шнитке.
— Вы — свидетель страшной автомобильной катастрофы. Шум, крики, гудки. Кто-то бросается помогать, кто-то — бежит прочь, чтобы ничего не видеть, кто-то глазеет. Вы что-то четвертое для себя придумаете?
— Я побегу помогать, насколько смогу физически.
— Предположим, коммунисты или какие-либо другие изуверы пришли к власти. И запретили разговаривать с близкими, соседями, друзьями. Нарушителей не сажают, но штрафуют десятикратной зарплатой. И еще десятки таких указов, „увеличивающих благосостояние народа“. Но есть возможность уехать. Вы уедете, заберете близких?
— В зависимости от обстоятельств. Что-то подобное мы репетировали в жизни. На пороге каких-то решений уже оказывались. Ногу подтаскивали к порогу — мысленно — и отдергивали. Здесь много людей живет, как-нибудь договоримся. Это Родина, и я пока вижу большую разницу.
— Вы умеете, лишь писать и рожать? Или у Вас есть какая-нибудь еще профессия?
— Я кое-что умею. Играю на парочке музыкальных инструментов, печатаю, знаю пару языков, кроме русского'.
— Если я приглашу Вас к себе в Хайфу, Вы поедете? Я покатаю Вас на машине по стране, все покажу…
— Мне ничего не нужно совершенно. Но, конечно, я поеду. Всякое приглашение есть приглашение, то есть человеческое внимание.
— Что у нас за борьба, что за поединок?
— С моей стороны нет борьбы. Примерно все то, что за этот час Вы показали и рассказали, я из Ваших телефонных звонков услышала. У меня хороший слух. Я увидела Вас и теперь пожалела даже — никаких сюрпризов! Я профессиональный человек, и мне интересно все профессиональное. В Вас я не увидела профессионала какого-нибудь дела.
— Кто сказал: „Я тебя породил, я тебя и убью“?
— Не могу вспомнить.
— Это сказал Гессе. А Набокова, я думаю, Вы просто не любите. Он для Вас выпендрежный, холодноватый, а Вы такая теплая.
— У него тяжелый язык, хотя много народу им восхищаются.
— Давайте закончим разговор тем, чего уже касались. Мне кажется, Вы теперь вспомните что-то еще, что Вам жаль, кроме детей, оставлять на земле.
— Жалко живых душ, которые будут тосковать без меня. Но основная суть моя здесь реализована.
Борис Хигер
МНЕ НЕТ АНАЛОГА НИГДЕ
— …А следующий кто у нас?
— Лановой Василий Семенович… Ну, этот человек мне хорошо знаком по фильмам, по высказываниям. Это очень прямой, очень конкретный человек, подчас очень эмоционально реагирует. Он всегда борется за справедливость. Не всегда дипломатичен. Если любит кого-то, отдаст ему все. Он не любит двойственных натур в театре, поэтому там он держится самостоятельно, ни с кем не дружит. Больше общается с женой, чем с коллегами. С ним тяжело работать. Он вносит свое. Он признанный актер, уровень у него достаточно высок, хотя нельзя сказать, что он лучше играет, чем другие. Ответственный. Терпеть не может говорить по телефону. Не выносит болтовни. Например, если дочь будет говорить по телефону, его будет это раздражать.
— А кто больше вносит своего в игру — Лановой или Юрский?
— Я думаю, что Юрский может больше вносить, чем Лановой. Он глубже, в некоторых вещах, Юрскому никто не может указывать. Некоторые роли он не может играть, которые сыграет Лановой. Ну, Павку Корчагина, например.
— А что за натура — Павел Корчагин?
— Очень настырный. Упрямый и принципиальный. Не каждый режиссер может найти героя под сценарий. Я же могу сразу выбрать, без проб. И в данном случае Лановой был подобран безошибочно.
— Кто больший философ — Шолом-Алейхем или Николай Островский?
— Шолом-Алейхем очень глубокий философ. Это был действительно уникальный человек. А Николай Островский мог описать только то, что пережил сам.
— С каким писателем мирового уровня Вы можете сравнить Шолом-Алейхема?
— Трудно сообразить… Это была такая уникальная личность!
— Помогу вам, назову несколько имен. Шекспир, Лев Толстой, Достоевский…
— Да, пожалуй, с Достоевским можно сравнить.
— А с Бернардом Шоу? Есть у Шолома-Алейхема вещи, которые можно поставить наравне с произведениями Шоу?
— Судя по именам, они, скорее бы дополняли друг друга. Но Шолом — это человек более внутренний, более душевный. Он не имел такой властности, как Бернард Шоу. Вообще-то я Вам вот что должен сказать… У нас в России отчества дополняют звуковым сигналом наше имя… Человек окликает другого человека, и на этот звук мы поворачиваем голову. В коре головного мозга есть точки, через которые зеленой волной, до лобных долей доходит сигнал… Я прошел весь этот путь и мне нет аналога нигде — ни в Америке, ни в Израиле, ни в Китае. Никто и нигде не может дать характеристику по имени, отчеству, дате рождения. Статистика мне дала уверенность в своей правоте. Я могу говорить о конкретном человеке, и при этом его как бы увидеть и всегда стараюсь уйти с доброй душой, не обидеть никого.
— Вы меня бы обидели, если бы отказались пустить израильтян-читателей „за свои кулисы“. Когда Вы говорили о Льве Аннинском, что Вы увидели?
— „Аннинский“ — не говорит ничего, а вот „Лев Александрович“ — другое дело. Все Александровичи (возьмите, к примеру, десяток) — все они очень вспыльчивые. Они обладают некими эмоциональными состояниями…
— Это плод Ваших многолетних наблюдений?
— Двадцать пять лет.
— Чьим опытом Вы воспользовались в своей работе?
