— Что у тебя с лицом? Твой отец размешивал твоей башкой краску?
Разбойники, если они разбойники, захохотали.
— Ты угадал. Красильное дело такое… Я обгорел.
— Ладно, плевать. Так от кого ты бежал?
— Отец послал меня с образцами в Тивериаду. Вооруженные люди на лошадях…
— Поймали тебя на дороге?..
— Ты угадал! — Анаэль изобразил удивление. — Я не успел отпрыгнуть в кусты.
— Куда они едут?
— Не знаю, они не сказали.
— Где они?
— За виноградником у ручья разложили костер.
— Как это ты удрал?
— Они пьют вино и ничего не соображают.
Среди разбойников произошло движение.
— Если ты нас обманул, — сказал главарь в козлиной безрукавке и пожевал толстыми губами, — если там ждет засада, мы тебя просто прирежем. А если не врешь, я подумаю, что с тобой делать, красильщик.
Вожак рассмеялся, он был весельчак. После выяснилось, что он — известный разбойник.
Анаэля связали и бросили в сторонке на какую-то шкуру. Там, в относительном одиночестве и в полумраке, он наконец пораскинул мозгами. Несколько разбойников ушли из подвала с оружием. Если они и не найдут рыцарей, то хоть увидят остывающее кострище. А что будет дальше?..
Размышления Анаэля были недолги. Вернувшиеся разбойники кричали, перебивая друг друга, по-арабски, по-арамейски и на испорченной латыни о том, что нашли становище рыцарей и прирезали их во сне. Это дело тут же отпраздновали винопитием, плясками и восторженным воем.
Анаэля не трогали, и он уснул как убитый.
Утром его разбудил Весельчак Анри. Приложив толстый палец к губам, сделал знак следовать за ним. Округа была залита белым туманом. Восток набух светом восходившего солнца. На западе воздымалась гора Гелауй.
— Там, — сказал Анри, указывая на север, — твой родной город. Мы скоро пойдем туда.
— Зачем? — спросил Анаэль.
Весельчак усмехнулся.
— Узнаешь. Ты нужен мне, понял?
— Готов служить, если сумею.
— Еще бы. Меня зовут Весельчак Анри. Слыхал обо мне?..
Анаэль пожал плечами.
— Ну так учти, красильщик. Комтуры всех городов побережья, от Тира до Аскалона, мечтают меня поймать и объявили награду за мою голову. Я их осчастливил: ушел от них сюда. Пусть копят денежки до моего возвращения. Ты — здешний, и очень мне кстати.
— Я покажу, что знаю, — сказал Анаэль, — не только Бефсан, но и Анахараф, и Безен. Я знаю тайные калитки в крепостных стенах, знаю, где испражняются стражники…
Весельчак Анри кивал, а услышав об отхожих местах стражников, усмехнулся. Ему понравилась тирада пленника.
— Как тебя звать? — спросил он.
— Анаэль.
— Ты иудей? Перс?.. Может быть, армянин?.. Сириец?
— Мне известно, что мать была дейлемитка, а отец — с севера, из Халеба. Но я — христианин. Меня окрестил латинский священник.
Весельчак Анри достал из кармана кожаных штанов перстень с тамплиерской печаткой.
— Ты знаешь, что это?
— Я видел такой у одного из рыцарей, которые захватили меня.
— Я спрашиваю, знаешь ли ты, что это такое?
— Нет, — Анаэль решительно отклонился.
Анри спрятал перстень.
— Так вот, сын дейлемитки, я рад, что ты попал в мои лапы около своего дома и знаешь все потайные калитки. Но важнее другое: поблизости твой отец и… кто еще?
— Две сестры, — тихо ответил Анаэль, — мать умерла.
— Это значит, что ты нас не выдашь. Пока они живы.
Глава XIII. Сестры
Единокровные сестры Сибилла и Изабелла, дочери иерусалимского короля, не походили одна на другую. Старшая на полтора года Сибилла ничем не блистала и выглядела бесцветной. Изабелла — не то. Она была энергична, неукротима, порой казалась даже свирепой, притом — государственного ума.
Изабелла склонна была помыкать старшей сестрицей, при случае тормошила ее и норовила втянуть в авантюры. Сибилла пряталась от нее, вздыхала, молилась и иногда лила слезы.
Когда расстались, Изабелла с небольшим, но пышным двором отбыла в Яффу, Сибилла же поселилась в полумонастырском заведении под Иерусалимом по дороге к Вифлеему. Чинный порядок этого заведения соответствовал ее нраву. Она подолгу сидела в саду с жасмином и розами, не пропускала церковные службы, а появление нового духовника ее обрадовало. Обходительный и говорливый иоаннит отец Савари поддержал увлечение Сибиллы книгами отцов церкви. Он живо и целомудренно их комментировал. И не пытался использовать свое влияние на нее. Она с детства знала, что ей, возможно, придется царствовать как старшей дочери короля. И сторонилась людей, заискивающих перед ней с очевидным прицелом на будущие выгоды и блага. Политика ее не интересовала. Ее привлекала роль мученицы за веру, например, святой Агнессы. Она развивала эту тему в беседах с отцом Савари о женах-мирроносицах и о ранах Христовых, разрывавших сердца Марфы и Марии. Он давал ей выплакаться, молился вместе с нею. Он никуда не спешил, не настаивал ни на чем и готов был ей растолковывать любое слово Святого Писания в сто первый раз.
Поскольку Сибилла не знала, куда ее ведут, она считала, что ее беседы с отцом Савари — всего лишь богоугодное времяпрепровождение. И вот однажды августовским утром говорливый иоаннит мог поздравить себя с тем, что основная часть пути — от оплакивания ран Христовых до признания прав ордена госпитальеров на ведущее положение в Святой земле принцессой проделана. Она согласилась посетить госпиталь Святого Иоанна в Иерусалиме, этот монумент моральной мощи ордена, самую знаменитую и, может быть, самую большую больницу в мире.
— Она потрясена увиденным, — сказал отец Савари графу д’Амьену.
Достигнув решающего влияния на короля, великий провизор не без основания считал, что сегодняшний день ордена госпитальеров в некоторой степени обеспечен и надлежит беспокоиться о дне завтрашнем.
— За один этот день она пролила слез больше, чем за все время нашего общения, — самодовольно сказал отец Савари.
— Слезы — самая мелкая монета в кассе женской души, Савари.
— Только не у такой, как принцесса Сибилла, мессир. Не представляю себе соблазна, который собьет ее с пути истинного.
— Ну-ну, — сказал д’Амьен.
— К тому же я рядом с ней пять дней в неделю.
— Ваш дар известен, — кивнул великий провизор, — но дела, в которые замешана женщина, оценивать лучше по результатам.
Проповедник не стал спорить и почтительно облобызал руку великого провизора.
Ни один, ни другой не знали, что по возвращении в свою келью принцесса Сибилла нашла у себя на подушке некое письмо.
Совсем по-другому жила Изабелла в Яффе.
Она устроилась по-королевски. Каждое утро к ее выходу являлись десятки рыцарей, последовавших за нею из столицы. В Иерусалиме Бодуэн IV как-то сразу всем опостылел своими болезнями, затворничеством и скупостью. За последние четыре года он всего несколько раз появлялся перед подданными и со своими детьми виделся мельком. Его поведение порождало разные слухи. Но всем наскучило обсуждать, лихорадило короля накануне или у него желудок расстроен.
Дворяне, особенно молодые и бесшабашные, в Яффе при молодой принцессе жили довольно весело. Но обитатели Яффы не радовались. Сотня рыцарей с оруженосцами, слугами, лошадьми, как саранча на пшеничное поле, обрушилась на этот город. Вольные художники и мелкие авантюристы собрались в Яффу со всего побережья, от Газы до Аккры.
Сэкономив на Сибилле, Бодуэн выделил Изабелле приличное содержание, но только сама принцесса и ее мажордом, фантастически ей преданный эльзасец Данже, знали, до какой степени ей не хватает средств на увеселения.
Рано поутру, когда развеселая братия укладывалась спать, в городе и во дворце поселялась тишина.
Изабелла просматривала бумаги.
— Это что такое, Данже? Опять?! Тысяча двести бизантов?
— Да, Ваше высочество, — покашливая, отвечал сухой, как жердь, мажордом. — С учетом пени и налога.
— И каков же налог?
— Две пятых, Ваше высочество. В месяц.
— Почему же две пятых? Они сошли с ума!
— Они говорят, что брать с вас меньше они стесняются, боятся обидеть, Ваше высочество.
Изабелла встала из-за антиохийского столика, заваленного бумагами, и швырнула бумагу в камин.
— Что еще?
— Портовый пристав жалуется, что барон де Овернье зарубил на пристани лошадь кипрского купца.
— Чем ему не понравилась лошадь?
— Думаю, Ваше высочество, барон не попал по всаднику.
Изабелла усмехнулась, обнажив ровные зубы.
— Велите де Овернье заплатить за лошадь.
— Смею заметить, Ваше высочество, такие представления принято отвергать.
— Если бы барон зарубил купца, а тот случайно находился бы при оружии, в этом можно было бы разглядеть что-то рыцарское. Лошадь же — имущество. Достойно ли де Овернье покушаться на имущество какого-то купца? Простив барону, мы тем самым признаем, что он ведет себя неблагородно, не по-рыцарски.
