— Как скажешь, шеф. Как скажешь. Тебе виднее. Только, чтоб потом не пришлось нам локотки кусать. Это еще бабка надвое сказала, что они на ночевку в лесу останутся.
— Ну и отлично, Борь. Добро, — прекращая грозящие надолго затянуться пустые словопрения, твердо подытожил Назаров. — Вот так тогда и порешаем.
Быстро пролетает, гаснет куцый, ущербный ноябрьский день. Вроде бы совсем недавно солнце взошло, а вот уже и снова обреченно клонится к земле, тянет все ниже и ниже, словно уморившись вконец под каким-то непомерно тяжким грузом. Доползло до какой-то там невидимой, неведомо как и чем обозначенной черты и зависло, замерло. Постояло еще немного, словно в раздумье, из последних сил упираясь в кромочку дальних гольцов, рдея, пунцовея от натуги, и в мгновение ока рухнуло в тартарары. И опять пошла змеиться, пластаться по тайге непроглядная могильная мгла, обжимать, подбираться все ближе и ближе, жадно заглатывая пространство. Не успеешь оглянуться, как окрутит, охватит со всех сторон, залепит, зальет липучим сургучом глаза, будто похоронит заживо.
Не уснул. Не смог уснуть. Ну никак не спалось. Лежал, не шевелясь, на давно затекшем, одеревеневшем локте, подальше отодвинувшись, отвернувшись от пышущего раскаленными угольями костра, затянув на подбородке капюшон от спальника. А в голове все крутилась и крутилась всякая ненужная дребедень. Да все хуже и хуже с каждым часом.
Как-то в жизни в последнее время все вразнос пошло. Не так пошло, как надо бы. А вроде и неплохо начиналась…
Занятие по сердцу себе долго не искал. Как-то все само определилось.
Отец, страстный рыбак и охотник-промысловик, с трехлетнего возраста начал его повсюду с собою брать — и в лес, и на реку. И зимой, и летом, в любую погоду. Мама поначалу противилась, ворчала, но тот уперто на своем стоял: «Ничего-ничего, пускай с малолетства к хорошему делу приобщается. Глядишь, не хлюпиком, а мужиком, человеком вырастет. Среди нашей таежной братии, мать, сама же знаешь, алкашей законченных да уродцев всяких моральных — по пальцам посчитать. Тайга ж, она каждого круто в оборот берет, да всю эту гадость нашу темную по капелюшке из души и выдавливает. Это я тебе точно заявляю. По себе знаю». Поэтому, когда пришло время профессию выбирать, и лишней минуты не раздумывал. После окончания десятилетки поступил в Иркутский пушно-меховой техникум. А через два года, будучи уже свежеиспеченным биологом-охотоведом, продолжил обучение в ИСХИ — Иркутском сельскохозяйственном институте на факультете охотоведения. Пять лет пролетели как один день, но ежечасно радостный и светлый. А потом и еще одна сокровенная мечта чудесным образом сбылась — попал по распределению в заповедное Приморье.
Сказочно богатый край заворожил, будто присушил к себе накрепко. Уже через полгода и не мыслил больше его когда-нибудь покинуть.
Все здесь было для него непривычным, необыкновенным, не таким, как в родной сибирской тайге. Везде, куда ни кинь взгляд, какое-то странное, а порой и вообще необъяснимое смешение южных и северных форм. Аянская ель, обвитая лимонником и виноградом. Пробковое дерево и маньчжурский орех, барбарис, аралия, легендарный женьшень — рядом с кедром, пихтой и лиственницей. Изюбрь, и соболь, и пятнистый олень. Белая куропатка и фазан. Голубая сорока и орлан белохвостый. Горал и барс, и тигр — мудрый и грозный владыка леса. И еще великое множество других самых разнообразных видов флоры и фауны. Да просто какой-то неописуемый рай земной для любого натуралиста! Но по роду деятельности все это потрясающее, поражающее воображение природное богатство ему надлежало не только изучать, а в первую очередь оберегать, охранять от ненасытной первобытной человеческой алчности. За что и взялся со всем жаром молодой души, со всем неуемным юношеским максимализмом. Никому не спускал, не уступал, невзирая на лица. И очень скоро нажил себе целую кучу врагов, а потому и первый серьезный разговор с начальством не замедлил состояться. «Это, конечно, здорово, парень, что ты действительно сильно за дело радеешь, — принялся вразумлять его степенный, умудренный опытом Иван Иваныч Стерлигов, в течение двадцати лет бессменный районный охотовед, — но пора бы уже тебе и мозги прочистить. Пока не поздно. Вон сколько кляуз на тебя за какой-то месяц накопилось — воз да малая тележка. Да то, что мне, это еще ладно. Это еще полбеды. А вот то, что на тебя уже в прокуратуру заявление накатали, да не абы кто, а весьма уважаемые в районе граждане — это, я тебе скажу, не есть хорошо. Это, парень, даже дюже плохо. Да просто никуда не годится. Ни в какие ворота не лезет. Я, конечно, в этом деле — на твоей стороне и в беде тебя не оставлю, но далеко ж не все в моих скудных силах. И надо мной начальство есть — соображать же должен».
Нельзя сказать, что этот первый урок впрок ему не пошел, но основательно «соображать» научился гораздо позже, когда еще немало накосячил, немало дров наломал. Спасибо Ивану Иванычу — всегда и везде горой за него стоял. Не бросал в трудных ситуациях, не отдавал на растерзание. Неустанно и терпеливо учил уму-разуму: «Ну заваришь ты кашу раз-другой, наведешь ты большого шороху в районе, и что дальше? Принципиальность — она ж тоже не дубина сучковатая. Нельзя же ею всех подряд по темечку охаживать, без всякой оглядки. Так же недолго и зубы себе сломать, и должности лишиться. И кому от этого хуже выйдет? Да тебе ж и будет. Тебе, Леша, а главное — всему делу нашему. Ну вот уволят, к примеру, тебя, меня, еще кого другого, на нас с тобой похожего, и кто тогда, скажи на милость, всем этим будет заниматься? А если назначат вместо нас каких-нибудь рвачей да проходимцев, совсем без стыда и совести, и что тогда? Да все ж и кончится на глазу! Всю нашу тайгу родимую подчистую выскребут. Одна пустыня голая кругом останется. Вот ты и думай, парень, как в той поговорке, чтобы «и рыбку съесть, и на хрен сесть» получилось. Трудная это задачка? Без спору — не простая. Трудная, но выполнимая. Да и всяк же, Леш, по этим правилам живет. И теперь, и раньше. И иначе никогда не будет. Так что не дури, парень. Помозгуй, смирись да работай».
Смириться, может, и не смирился в полном смысле этого слова, но все же понял, в конце концов, что к чему. Понял и принял пускай и крайне неприятные, но непреложные правила игры. Больше не рубил сплеча, не ввязывался в ненужные свары, впустую расходуя силы. Научился при необходимости и уступать, и задний ход давать, исходя из трезвых тактических соображений. Стал гораздо сдержаннее, спокойнее. Уже не порол горячку, не принимал никаких продиктованных одними эмоциями скоропалительных решений. А прежде чем начать действовать, давать «бумаге» (составленному на обличенного властью браконьера протоколу) законный ход, тщательно взвешивал, обдумывал все возможные последствия. Потому и перестал постепенно быть для местечковой головки мелким, но вредным надоедливым раздражителем. От этого, естественно, и дело выиграло, и авторитет заметно подрос. И, когда Иван Иваныч ушел на пенсию, на заслуженный отдых, никто из районного руководства уже не стал возражать против его, Назарова, назначения на вышестоящую должность.
Ну а дальше — как у всех людей. Женился, завел семью. Пустил корни, растеряв последние остатки «независимости». Пошли дети. Сначала — дочь, потом — сын. И теперь уже стало не только на работе, но и дома — дел невпроворот. Не успел из тайги вернуться, а уже висят над тобой, как дамоклов меч. Да все разом. Помылся, побрился, побаловал себя вкусной жениной стряпней, слегка дух перевел и — снова впрягайся. И воды в бидоны натаскай, и дров наруби, и вольеру собачью поправить давно пора, и в погребе полки настелить, и в омшанике двери притереть. Забот полон рот — на частном поселковом подворье, на огороде да на пасеке. Одно слово — прорва, никогда не переводятся. Уже и не знаешь, за что в первую очередь хвататься. Да и дети, понятное дело, растут — и шкодят, и болеют, то есть постоянного пригляда требуют.
Но все эти домашние заботы, конечно, не слишком в тягость, когда в семье лад да любовь, полное доверие и взаимопонимание. А вот когда проблемы с этим начинаются. Да еще большие…
С дочкой Наталкой никаких хлопот и вовсе не было. Росла она доброй, отзывчивой, рассудительной не по возрасту. А вот сын Темка… До четырнадцатилетнего возраста он родителей тоже только радовал. И учился хорошо. Не так, конечно, как сестрица — круглая отличница, но для мальчишки вполне сносно — на твердую четверку. Да и вел себя прилично, уважительно. Ни у кого к нему никаких особых претензий не возникало. Шалил в меру и всегда достаточно безобидно, ни в каких злокозненных затеях однокашников участия не принимал. Но потом его словно подменили. И из школы, и от соседей жалобы на него рекой потекли — то одно, то другое, то третье. Да и дома стал вдруг каким-то почти неуправляемым, упрямым, несговорчивым, на язык не сдержанным. Мать и сестру уже совсем ни во что не ставил. Ему — слово, а он — десять в ответ. Заманаешься, из последних сил сдерживаясь, желваками играть, пока нужного от него добьешься. Одним словом, сплошное мучение, а не ребенок.
