И справедливо это будет во всех отношениях, потому как напомню, Инесса, что Рекс был английским все же догом. Да и знаю, не обидятся на меня за это ни англосаксонцы, ни отдельно взятый англосаксонец. К тому же и аятолл среди них особенно не водится.
Итак, Инесса, повторяю, что подтянулся чувак и крикнул устрашающие для меня слова: «Взять его, Рекс!» И понял я, что Рекс сейчас будет меня брать. И не ошибся.
Страшная скотина тут же натужилась, сгруппировалась, присела на корточки и снова взмыла в воздух. Я все видел это, Инесса. Морда Рекса с открытой пастью уже зависла у меня над животом, он правильно все рассчитал, Рекс, видимо, разбирался, паскуда, – как раз в горло метил…
Но и на старуху бывает, сама, Инесса, знаешь что. Вот и натренированный на человечину Рекс тоже сплоховал.
Вот если бы он не суетился, не горячился, не взвивался, как ошалелый, в воздух, если бы он тихонечко, спокойненько обошел бочком по асфальту да и тяпнул меня куда-нибудь за мягкое, вот тогда бы я сдался наверняка, и бери меня голыми руками, чувак. Но, видимо, не научили Рекса мыслить как надо в его ДОСААФе, или где там его учили, а учили в воздух необдуманно взмывать и клыками лязгать по дороге. Ну, кто в этом виноват? Конечно, не Рекс, хотя отдуваться пришлось именно ему.
Потому как зря он пролетал над моим животом со стороны обутых в городские туфли с каблуками ног. Сказать, что я владею всеми ударами карате, Инесса, я не могу. Не могу я похвастаться карате, Инесса. Но лягнуть я вообще-то тоже умею, особенно лежа на спине. И я лягнул! Хотя можно сказать и по-другому, другими, более мягкими, более человечными словами: «брыкнул ногой». Но крайне удачно брыкнул, расчетливо, даже, можно сказать, смекалисто. А помнишь ли ты, Инесса, что генералиссимус Суворов про смекалку на поле битвы поговаривал? Вот и я не совсем.
Но тут брыкнул я, Инесса, как никогда ты не брыкала, да и многие твои друзья не брыкали тоже. Одним-единственным инстинктом ведомый брыкнул, потому как рано мне было умирать тогда, у подъезда, недалеко от станции метро «Сокол», и хотелось мне жить, страстно хотелось.
И ты знаешь, все так на удивление хорошо сошлось: моя быстро распрямляющаяся нога, тяжелый каблук на тяжелом ботинке, мощный порыв летящего Рекса, его мягкий нюхальник (помнишь, «нюхальник» уже упоминался раньше, но тогда это была пустая угроза), да и вообще вся его на скорости налетевшая на мой каблук башка. Все так удачно для меня сошлось воедино, что бедный Рекс, которого, кстати, мне совсем не было жалко, взвизгнул печально и отлетел в сторону мягким, сжавшимся комочком, где и продолжал повизгивать все оставшееся до конца разборки время.
Короче, вырубил я Рекса, Инесса, одним точным ударом вырубил, сам не рассчитывая на то и не предполагая. Но чего только любовь к жизни не делает с нами, с людьми!
Теперь ты спросишь меня, Инесса, обрадовался ли я, уделав злосчастную скотину? Вот сейчас пишу и, конечно, радуюсь, что напоролся он своим влажным носом именно в то место, где располагался мой каблук. Но тогда не было во мне радости, как не было вообще никаких чувств, разве что только ужасающий страх и желание пожить еще немного. Вообще никаких – ни чувств, ни мыслей, ни планов на будущее.
К тому же дело, видимо, только начиналось, потому что чувак, увидев, что собака его сломлена и физически, и, главное, морально, вдруг произнес… И я точно помню, что именно он произнес, Инесса, слово в слово:
– Ну, мужик, – спокойно, даже обыденно произнес он, – а теперь я буду тебя убивать.
И от того, насколько буднично звучал его голос, и от того, как он не спеша, а так, делово, полез под куртку, и от того, какой он вытащил оттуда нож, с неровным, изогнутым, хищным лезвием, – из-за всего этого я, лежа, напоминаю, ногами к нему, а головой к подъезду, понял, что говорит он чистую правду. Что он действительно будет меня сейчас убивать.
И стало мне так страшно, как никогда еще не становилось, даже в раннем детстве, когда я думал, что родители хотят отказаться от меня. Настолько страшно, что перестал я чувствовать себя – ни тела, ни разума, не говоря уже про руки, ноги и прочие члены.
А тот, который надо мной, ловко так пригнулся и взмахнул рукой справа вниз, и я только увидел, как нож врезался в мое бедро, но не почувствовал я ничего, потому как страх, Инесса, – самая сильная анестезия. Ну, если не общая, то местная, во всяком случае. И хотя я знал, что еще не мертв, так как различаю еще зрением и слухом, но все ж догадывался при этом, что не долго мне различать осталось, в лучшем случае еще взмах, два.
Видимо, о том же и чувак догадывался, оттого наверняка и придвинулся он ко мне ближе, чтобы ловчее в меня снова острие засадить, и засадил все же, таким же ударом справа вниз, туда, к печени, к сердцу, в бок. Но опять не дотянулся до нужного ему места, потому как опять уперлось острие в бедро, пусть выше, но все равно в бедро, а там, ты, наверное, знаешь, Инесса, там кость тазобедренная. И крепкая она у меня оказалась, и не пропустила она острие во второй уже раз подряд.
Чувак даже хмыкнул от своего невезения и еще более придвинулся к моему лежащему в поту и в страхе телу, чтобы опять-таки сподручнее ему было запихнуть мне куда-нибудь лезвие повыше, туда, где кончается тазобедренная кость и становится мягко. И запихнул бы. Вот только слишком близко он подошел к моим трепещущим в ужасе ботинкам.
Вот пойди разберись, Инесса, где взвешенный расчет, а где счастливая случайность, где хладнокровная мужественность, а где лихорадочная отчаянность? – ведь все сжато в секунду… Да в какую секунду! – в долю мгновения, в один спасительный мышечный рефлекс. Ну, чтоб тебе понять лучше, поясню по-другому, метафорически: это как когда наслаждение подступает любовное… Вот так все плотно сжато. Ну теперь ты поняла? Должна понять.
Хочется, хочется мне думать, Инесса, что из ста случаев все сто раз не подкачал бы я аналогично и отбился бы я. Потому как приятно мне, думая о себе, представлять какого-нибудь Ивана Поддубного или кубинского Че Гевару, в конце концов. Как и хочется, чтобы и ты тоже, вспоминая теперь обо мне, закрывала глаза и представляла того же Поддубного или Че Гевару, но только в моем чтобы непременно обличье. Хотя кто знает, кого именно ты представляла тогда, когда так же, закрыв глаза, тянулась ко мне, полная неги? – может, как раз именно и их.
Да, хочется мне… Но ведь честные я заметки пишу или что? А раз честные, то не могу гарантировать я тебе свою непрерывную, пожизненную победу. Хоть и боюсь, Инесса, что разочаруешься ты во мне, как однажды уже разочаровалась.
А было так, что просто подошел чувак ко мне слишком близко, и ноги у него были расставлены слишком широко, опять же для устойчивости, и рука правая была отведена с зажатым в ней криминальной формы ножом. И снова лягнул я, Инесса. Не знаю, поджидал ли я умышленно и хладнокровно этого самого удачного момента или только лишь сейчас очухался от стиснувшего ужаса, но так или иначе, вовремя пришел ко мне дар движений, и к моим тяжелым ботинкам пришел, и к твердым их носкам тоже.
И подцепил я чувака, в самое то место подцепил, о котором ни я, ни ты, Инесса, горевать не будем. Обычно мы о повреждении подобных мест горевали бы, но вот за место чувака – не будем.
А как подцепил, так и вошел внутрь заостренным носком, глубоко вошел, прочно. И видимо, было в моем отчаянном движении столько обиды за пробитую кожу бедра, да пораненную тазобедренную кость, но еще больше за мой низменный страх, и еще от желания жить добавилось, что вдруг, как бы притворяясь, по-игрушечному надломился чувак где-то посередине, перегнулся и скукожился, как карточный домик. И рванулся я.
Ты думаешь, Инесса, что рванулся я на чувака, надломившегося? Нет, наивная подруга прошлых моих дней, рванулся я в другую сторону – в сторону подъезда, туда, куда стремился всей душой с самого начала этой заварухи. А как вскочил я на лестницу, так и преодолел ее махом. И все думал, преодолевая: «Успею или нет? Может, кровью истеку, так и не добравшись до своих», – так как, хоть и понимал я тогда, что исколот бандитской финкой, но не представлял до конца, глубоко ли и в какое конкретно место.
Я звонил в дверь, я стучал, пока не открывали, я бы сломал ее, честное слово, потому что вполне мог за мной гнаться выпрямившийся чувак с длинным ножом и очухавшимся Рексом. Но чувак не гнался, а дверь открыли.
Что они понимали в жизни, все эти мальчики и девочки, нарядные, веселые, подпитые, живущие только для удовольствия, для шур-мур, для забавы? Что они знали о борьбе? О том, как выживать? О том, как выдержать два колющих ножевых удара? О том, как отпечатывается на рифленой подошве нюхальник Рекса?..
Нет, ничего они не знали, эти пустые, никчемные мальчишки и девчонки, ориентированные сама знаешь только на что. И ты, Инесса, кстати, напомню тебе, была из их числа. Ты тоже ничего не понимала и тоже была ориентирована.
