– Все эволюционирует, – где-то уже в середине нашего разговора заявил мне Леха, и я посмотрел на него и понял, что он пьян.
Потому как он вообще-то всегда был пьян, а когда становился уж очень непомерно пьян, все у него сразу эволюционировать начинало. А как ведь иначе, сложно ведь трезвым да об абстрактном постоянно. Вдруг неожиданно откроется тебе чего-нибудь уж слишком философское и обрушится на неподготовившуюся голову неподъемной тяжестью. А вот пьяная голова, она завсегда самортизирует хотя бы немного.
– Ты уверен? – поинтересовался я.
– Эволюционирует! – подтвердил Леха.
Я огляделся, я чувствовал, что уступаю в начавшемся споре, чувствовал, что нужна мне подмога со стороны. А на стороне, кстати, подмоги было сколько угодно. И прибег я к одной такой, я давно уже раздумывал, как приобщить ее к нашему разговору. Ну, если не к разговору, то просто приобщить.
Знаю, знаю, Инесса, в принципе нехорошо это – приобщать посторонних девушек, когда та, что доверилась тебе добровольно, где-то поблизости. Но согласись, ты ведь и сама была, как мы помним, в «других комнатах», я ведь не наблюдал за тобой исподтишка, и под сурдинку, кстати, не наблюдал тоже. И кто знает, может, ты сама в тот конкретный момент к чему-то там вольно или невольно приобщалась. (А вот знаешь ли ты, Инесса, что такое «сурдинка»? То-то же! А вот я знаю.)
– Девушка, можно вас использовать ненадолго?
Она встрепенулась, не в силах сразу определить: а вдруг пристают? Но я уточнил:
– Да нет, совсем ненадолго. Просто как экспонат.
Инесса, ты думаешь, девушка обиделась на «экспонат»? Нет, не обиделась девушка, может, и не обрадовалась, но не обиделась точно. А может, и обрадовалась.
– Чего мне, замереть? Как манекен, что ли? – поинтересовалась она подозрительно ломающимся голосом подростка, таким ломающимся, что мы с Лехой переглянулись. Пьян-то он был пьян, но на женские подростковые голоса вполне реагировал.
– Нет-нет, – опроверг я девушку, – вы двигайтесь.
– Плавно? – спросила она, и я испугался, что поломает она нам сейчас всю дискуссию. И голосом, и движениями запросто может она нас вывести за пределы дискуссии. Да и не вернемся мы уже потом.
– Плавно – это хорошо, – подтвердил я второпях, а потом сразу к Лехе:
– Вот скажи, старик, признайся, ну как она сэволюционировала? В чем?
Девушка действительно двигалась плавно, совсем не агрессивно, действительно, как образцовый экспонат, и Леха тут же замялся, а потом начал гнуться просто на глазах, просто как швед (если верить поэту), вместе со своим дарвинистическим утверждением. Вот такие они, гуманитарии, нестойкие совсем, потому как не приспособились они в своем искусственном академическом мирке к повседневно напирающим соблазнам реального мира со всеми его перегрузками и стрессами.
И понял я, что еще немного – и рассыпется Леха, по частям рассыпется, лишь чуть-чуть дожать осталось. И снова обратился я к плавной девушке за подмогой:
– Вы могли бы обнять его? – Я кивнул на рассыпающегося Леху. – Хотя бы за шею. Только не сильно.
– Его? – спросила девушка недоуменно, не прекращая движений и, если честно, без особого воодушевления.
Все ее плавно движущееся перед нашими глазами лицо – особенно удивленно приподнятые брови, сморщенный лобик – все выражало искреннее непонимание: зачем, для чего я требую от нее такого? На фиг ей сдался этот гнущийся, неуверенный Леха, который, повторю, был типаж, и еще какой.
Не знала ведь она, что ради науки я требовал, ну и еще ради тебя немножко, Инесса.
– Он – дарвинист, – пообещал ей я.
– Да ну? – в ее голосе проступило не только любопытство, но и недоверие тоже. – За шею?
Я кивнул:
– Да, только не сильно. А то сами видите.
Она взглянула на меня с пониманием, и в ее понимании, мне почудилось, было замешено много всего (а может, мне почудилось), и тут же взяла и с ходу обвила Леху, вроде как притянулась к нему даже. Впрочем, не уверен, понравилось ли ей это.
– Ну, и в чем тут эволюция? – повторил я свой каверзный вопрос, который, я знал, ломает, нещадно ломает все Лехины представления о дарвинизме, во всяком случае на тот самый момент.
– Вот видишь, старик, так оно все и было от самого сотворения мира, – добивал я. – И так оно все и будет до самого его конца.
Леха не отвечал, он всей своей подломленной фигурой впитывал фигуру девушки, которая уже и не особенно двигалась, надо сказать. Чего он там впитывал через двойную толщину одежд – тепло? флюиды? непривычную упругость? – не знаю! Но по тому, как он стоял, не шевелясь, я понял – впитывает.
И вдруг над нами, над всеми тремя, нависла тень, и девушка резко отпрянула от Лехи, резко, порывисто, хотя и не страстно.
– В нюхальник хочешь? – спросила тень у Лехи.
А тот молча улыбался в ответ, подламывался и молча, загадочно улыбался, как бы самому себе, одними едва заметными уголками губ. Я понимал его: ведь сложно отвлечься на такую мелочь, как «нюхальник», в тот самый момент, когда рушатся ранее незыблемые научные убеждения.
– Он не хочет, – ответил я за Леху, потому как вообще вопрос был традиционно глупым.
Ну кто, скажи мне, Инесса, хоть и не очень понимаешь ты в этом, так как сугубо мальчишеский перед нами вопрос, но все равно, скажи: ну кто, кто может искренне хотеть в нюхальник? Ну как можно вообще иметь такое желание? А если никто не хочет, то зачем спрашивать? Ну а Леха, я знал наверняка, уж точно не хотел. Ему просто в тот момент говорить было трудно.
А вообще, если уж быть точным, то была это полностью пустая угроза, потому что ну не было у нас такой традиции, чтобы давать друг другу в нюхальник. Даже когда девушка твоя, застуканная на месте, стоит и обнимается неприлично с другим. Хотя понятно, конечно, обидно было чуваку, что застал он ее скомпрометированную, но с другой стороны, я же говорил, не надо шпионить. Ни к чему это, шпионить, прежде всего для собственного спокойного благополучия, да и для благополучия собственной иммунной системы. Ни к чему!
И стал чувак уводить от нас девушку, и уже из дверей обернулась она, да так посмотрела, что все всколыхнулось во мне, и захотелось мне броситься к ней на выручку. К тому же я знал чувака и думаю, что особенно не обиделся бы он на меня за «выручку». Но не бросился я и Леху не пустил, потому как, повторяю, не борец я за женщин, пускай и говорят они надтреснутыми мальчишескими голосами.
А вместо не нужной никому борьбы допили мы вместе с Лехой то, что оставалось в стаканах, и стали обшаривать глазами кухонное помещение – чего бы еще налить? Но все было наглухо пусто; хоть и находились в помещении емкости – были они все печально опорожнены. И загрустил Леха, просто на глазах загрустил и снова задумался о чем-то. Я-то думал, что знаю, о чем он задумался, а выяснилось, когда он потом заговорил, что не знаю.
– Слушай, Толик, – заговорил он, – у меня тут тачка под окном личная, а у нее в багажнике пара бутылок осталась. Пойдем нальем.
Я не стал возражать, я только спросил, брать ли стакан, на что Леха пожал плечами.
Я вообще давно заметил, что гуманитарии живут лучше представителей точных профессий, я имею в виду – материально лучше.
Хотя совсем непонятно, с чего бы это. Ну вот откуда у Лехи могла быть тачка? Ну пускай он уже с диссертацией, а я пока без, ну пускай у него трат меньше и ему квартиру вроде как незачем снимать, так как думает он об одной философии постоянно. А значит, остаются у него деньги от невостребованного времени и невостребованных желаний. Но на автомобиль-то четырехколесный откуда? Мы стояли на лестничной площадке и ждали лифта, и я не стал сдерживать в себе распирающий вопрос.
– Лех, – спросил я, – не из зависти интересуюсь, правда, нет. А просто, чтобы лучше жизнь реальную понимать, скажи, где ты на колеса набрал?
– Да, – ответил он, покачиваясь несколько, – ты не поймешь. Так как не материалист ты.
– А как же ты водишь ее тогда, тачку-то, если ты всегда датый немного?
– И этого ты не поймешь, – ответил Леха, открывая дверь лифта, – так как ты и не дарвинист к тому же. Ты вообще ничего про это не поймешь, так как ты из прибившихся к материализму, – сказал он как-то уж больно пьяным голосом и нажал на кнопку, пустив лифт к первому этажу.
И эта его нечестная философская терминология, хорошо знакомая мне по революционным еще первоисточникам, меня не на шутку рассердила, так как никогда я не прибивался ни к чему. Незачем мне было прибиваться.
А потому в отместку пошел я тогда в наступление, всем развернутым фронтом в атаку лобовую пошел на самое дорогое для Лехи, на самое болезненное, на дарвинистическую его Ахиллову пяту.
– Старик, вот объясни мне, если не прав я, – попросил я. – Но, если эволюция началась с самого начала, с зарождения как бы, то она и продолжаться должна по сей самый день. Правильно?
Леха притормозил, так как мы уже стояли на улице, и он притормозил, почувствовав надвигающееся наступление, достал сигареты, закурил. Так мы и стояли, и хорошо было на улице; эта теплая, ускользающая вместе с летом свежесть вечера, хороша она была и для меня, и для Лехи, и даже для сигареты его мерцающей.
