- Некогда мне, - хмуро ответил Шумов. - Вот и сейчас: мне еще на лекции надо попасть.
- А вечером?
- И вечером.
- Ну, как угодно, - рассердилась наконец Сурмонина и ушла.
Какое дело было Шумову до нее? Никакого.
И все-таки после этой встречи он почему-то шел и шел вперед, забыв обо всем... Впрочем, с ним это и раньше бывало.
На этот раз он очнулся на одной из Сенных улиц.
Из переулка, как-то странно спотыкаясь, будто ныряя головой вперед, выбежал человек с окровавленным лицом. Одет он был, несмотря на холодное время, в одну сатиновую рубашку, разорванную от плеча до самого пояса.
За ним гнался огромного роста парень, тоже без пиджака и шапки, на лбу у него широкой темной лентой лежала запекшаяся кровь.
Оба были мертвецки пьяны.
Парень тащил тяжелый, сколоченный из неоструганных досок ящик и все нацеливался ударить им по голове человека в разорванной рубахе.
- Не сметь! - изо всех сил закричал Гриша и швырнул в парня кипу нераспроданных журналов.
"Наш путь" разлетелся по грязной мостовой, парень удивленно замычал и выронил ящик из рук.
Быстро собрались зрители.
Женщина в платке крикнула кому-то:
- Верьте моей совести, ежели б не студент, он бы его убил! В ящике-то пуд весу.
Уже свиристел вдали полицейский свисток, уже пьяный парень уходил в обнимку с дворником и, позабыв все на свете, затягивал простуженным голосом нескладную песню... Мальчишки с криками расхищали испачканные в грязи экземпляры "Нашего пути".
Гриша махнул рукой и пошел прочь.
Услыхав об этом происшествии, Борис Барятин принялся искренне хохотать.
- Веселитесь? - обиделся Шумов.
- От души! Ради бога, расскажите мне все по порядку, как было дело. Да с толком, как следует! Ну пожалуйста. Или неохота вам?
- Неохота.
- Хотите, выручу вас из беды? Если расскажете все - только по порядку, со вкусом, - выручу. Ей-ей.
Барятин поглядел на Гришу и перестал смеяться. Это далось ему нелегко. Весь красный от сдерживаемого изо всех сил смеха, он проговорил:
- Ну ладно, я вас и так выручу. Без всяких условий. Вам везет!
- Везет. Я и сам это заметил.
- А я серьезно говорю. Мне вчера предложили урок, весьма подходящий. Я передам его вам.
- С какой это радости?
- Мне урок сейчас ни к чему. Да и не гожусь я в педагоги. Просто не люблю этого дела. Не глядите на меня так: я эгоист. Охотно мы дарим, что нам ненадобно самим.
Гриша подозрительно поглядел на Барятина. Тот говорил как будто вполне искренне.
- Ну что ж, в таком случае, я не прочь. У меня и опыт есть.
- Тогда в чем же дело? Валяйте! Мне вот только надо забежать на Каменноостровский к мамаше вашего будущего ученика, сговориться, что вместо меня урок возьмете вы. Предупреждаю: эта самая мамаша дура несусветная и к тому же вдова вице-губернатора. Меня она спросила: "А Барятинский, кавалергард, не родственник вам?" - "Простите, - говорю, - я Барятин..." - "Ну да, я знаю. Но думала - может быть, дальний?" Однако мамашина дурость делу не препона. Платить за урок она должна как следует, без дураков. Уж я об этом позабочусь.
Любой урок устраивал Гришу несравненно больше, чем распространение "передовой прессы".
Барятин как будто угадал его мысли:
- А этот базар с "Нашим путем" вы кончайте. Ничего тут у вас не выйдет, не из того теста вы слеплены.
13
Оруджиани наконец появился в университете.
Гриша встретил его в швейцарской после лекций. Грузин, уже одетый, старательно заправлял концы башлыка под хлястик своей сильно поношенной шинели.
- Можно мне поговорить с вами? - несмело спросил Гриша, побагровев и рассердившись на себя за это.
Оруджиани внимательно посмотрел на его взволнованное лицо и ответил не сразу:
- Что же - не вижу к тому особых препятствий. Может быть, нам по пути? Мне сейчас надо к Тучкову мосту.
- Я пройдусь с вами, если можно.
- Идемте.
Гриша торопливо оделся, и они вышли через университетский двор к Неве.
Оруджиани шагал не спеша, поглядывал искоса на Шумова, должно быть, выжидал, когда наконец заговорит неизвестный ему студент.
Молчание затянулось и вот-вот могло стать просто неловким.
Гриша в смущении почувствовал это, но никак не мог собраться с мыслями... С чего же начать?
Тем временем они поравнялись с высоким парапетом набережной. Нева несла свои по-осеннему хмурые воды, порывами налетал ветер, мелкие волны часто и сильно били в гранит, - все предвещало ненастье.
- Вам который год? - неожиданно спросил Оруджиани.
- Девятнадцатый.
- Хороший возраст! Не смущайтесь: ровно четыре года назад и мне шел девятнадцатый. И я тоже боялся старых усатых студентов. Хороший возраст! В эти годы любят стихи.
Не отрывая глаз от Невы, он медленно, с легким грузинским акцентом начал:
Освобожденный от оков,
Народ неутомимый
Созреет, густо населит
Прибрежные пустыни;
Наука воды углубит:
По гладкой их равнине
Суда-гиганты побегут
Несчетною толпою
И будет вечен бодрый труд
Над вечною рекою.
Узнаете? - повернулся он к Шумову.
- Узнаю. Это Некрасов.
- Да. Это Некрасов. - Оруджиани улыбнулся. - Мне вспомнился юноша, который после лекции Юрия Михайловича с волнением воскликнул: "Даже что-то некрасовское мне в нем почудилось..."
- Я помню! Я был при вашем споре с Трефиловым.
- С Трефиловым и компанией. - Оруджиани стал серьезным. - А я-то все смотрю: ваше лицо мне как будто знакомо. Но вы, кажется, не принимали участия в споре?
- Мне еще трудно разобраться... И вправе ли я...
- Ну, я в ваши годы не задумывался, вправе я или нет. Хотя и боялся усатых студентов, но спорил со всеми, без оглядки! Правда, всякой ереси городил немало. Ну-с, хорошо, о чем же вы хотели поговорить?
- Вот - про Юрия Михайловича... Ведь есть же профессора куда хуже. И, пожалуй, их большинство, разве неправда? Взять хотя бы Регинского. А Юрий Михайлович, он... ну, как бы сказать... он все-таки будит нашу мысль.
- Вы, может быть, согласны с тем, что в его лекциях есть что-то некрасовское?
- Ну уж! - Гриша обиделся. - Смешно искать в словах университетского профессора что-нибудь подобное... Я все-таки читал Некрасова.
- Плененный Юрием Михайловичем юноша тоже, должно быть, читал Некрасова. Но плохо его понял, бедняга.
- И все-таки...
- И все-таки вы хотели бы знать: отчего я не спорю о Регинском, а спорю почему-то о благороднейшем Юрии Михайловиче? Да ведь ординарный профессор Регинский ясен до конца. Решительно для всех ясен. Этого от него не отнимешь. Зачтем же о нем спорить? А что касается Юрия Михайловича... о, тут дело посложнее. Восторженный юноша нашел в нем что-то некрасовское. Вы этого не нашли, но полагаете, что он будит мысль. А я считаю, что он усыпляет пробужденную мысль. Видите, сколько мнений. Значит, есть основания для спора.
- Но согласитесь, что он несравненно выше Регинского.
- Кто увлечется Регинским? Белоподкладочник? Да и тот не увлечется: он поглощен одним - мечтой о прокурорском сане. А Юрий Михайлович, можно сказать, "властитель дум". Кстати, я отвлекусь немного в сторону. Есть в университете и другие "властители дум". Вы бываете на лекциях профессора Никишина?
- По финансовому праву? Редко. Они мне не нравятся.
- А ведь Никишин тоже "властитель дум".
- Ну, знаете! Какое же может быть сравнение... Никишин и Юрий Михайлович!
Гриша всего два раза был на лекциях по финансовому праву.
Никишин, человек плотного сложения, военной выправки, низколобый, с пышными фельдфебельскими усами, совсем не похожий на профессора, каждый раз после своей лекции оставлял на кафедре стопу журналов "Финансист".
На обложке этого издания значилась фамилия редактора: "Проф. А. М. Никишин". "Финансист" предназначался в дар слушателям.
Вряд ли студенты читали внимательно этот журнал, страницы которого были заняты напечатанными петитом курсами биржевых акций. Вероятно, он вообще им был не нужен.
Но сразу же после ухода профессора огромная толпа слушателей бросалась к бесплатному журналу, завязывалась веселая схватка, экземпляры "Финансиста" разлетались по всей аудитории, их ловили с криками, со смехом...
Как ни странно, это содействовало популярности профессора. И не одно это.
Никишин - может быть, потому, что дело было еще в начале года, - не спешил перейти к программе университетского курса, а лекции свои посвящал преимущественно злобе дня.
Это сказывалось на аудитории: иногда она бывала почти такой же многолюдной, как у Юрия Михайловича.
Профессор финансового права говорил горячо, с подъемом, поминутно вытирая белоснежным платком брызги слюны на своих густых усах.
Он предсказывал - на основе фактов, цифр неопровержимо - близкий финансовый крах Германии. А крах этот яснее ясного предопределит и военное поражение немцев.
Особое воодушевление овладевало Никишиным, когда он начинал говорить о нужде и голоде в Германии: там уже не хватает нефти и угля, нет масла, немецкие ученые изобретают способы добывать жиры - из чего бы вы думали? Из полевых жуков!
