Возникли новые силы, которые влекли нас к крестьянским массам, и впервые новая и совершенно иная Индия открылась взорам молодых интеллигентов, которые почти забыли о ее существовании или не придавали ей большого значения. То, что мы увидели, встревожило нас, и не только из-за крайней нищеты, представшей нашим взорам, и сложности вставших перед нами проблем, но и потому, что увиденное нами вело к переоценке некоторых ценностей и умозаключений. Так началось для нас открытие настоящей 11ндии, и это повело как к взаимопониманию* так и к конфликтам в нашей среде. Наша реакция была различной и зависела от нашего прежнего окружения и опыта. Некоторые из нас были уже достаточно знакомы с этими крестьянскими массами, чтобы испытать какие-либо новые чувства. Они принимали их как нечто само собой разумеющееся. Но для меня это было настоящим открытием, и хотя я всегда мучительно сознавал недостатки и слабости моего народа, я нашел, в кряслъянском люде Индии нечто привлекательное, хотя и с трудом поддающееся определению. Это нечто отсутствовало у нашей буржуазии.
Я не идеализирую массы и стараюсь по возможности не думать о них как о теоретической абстракции. Индийский народ во всем его великом многообразии представляет для меня нечто вполне реальное, и, несмотря на его многочисленность, я стараюсь представлять его себе в образе отдельных личностей, а не в виде каких-то неопределенных групп. Быть может, я потому и не испытал чувства разочарования, что не ожидал от них слишком многого. Напротив, я нашел больше, чем ожидал. Я пришел к выводу, что, возможно, причиной этого, а также причиной известной устойчивости и потенциальной силы, которыми они обладали, было то, что в их среде сохранились, хотя бы и в небольшой степени, старые индийские культурные традиции. Многое погибло под ударами, которые обрушивались на них за последние двести лет. И все же кое-что ценное сохранилось, хотя наряду с этим сохранилось много совершенно никчемного и вредного.
В двадцатых годах моя работа была ограничена, в основном, пределами моей родной провинции, и я часто разъезжал по многим городам и деревням сорока восьми округов Соединенных провинций Агры и Ауда, которые долгое время считались сердцем Индостана. Это была колыбель и центр как древней, так и средневековой цивилизации, плавильная печь народов и культур, место, где вспыхнуло и впоследствии было жестоко подавлено великое восстание 1857 года. Я познакомился с выносливыми джатами, жителями северных и западных округов, этими истинными сынами земли, смелыми, независимыми и сравнительно преуспевающими; с крестьянами и мелкими землевладельцами — раджпутами, которые все еще гордятся своим происхождением и своими предками, хотя некоторые из них и изменили своей вере, приняв ислам; с умелыми и искусными ремесленниками и сельскими рабочими, как индусами, так и мусульманами; с массами бедных крестьян и арендаторов, особенно в Ауде и в восточных округах, задавленными долголетним гнетом и бедностью, едва осмеливающимися надеяться на облегчение своей участи и все же надеющимися и полными веры.
В тридцатых годах, в короткие промежутки между моими тюремными заключениями и в особенности во время избирательной кампании 1936—1937 годов, я много путешествовал по всей Индии, посещая как большие, так и малые города и селения. За исключением сельских районов Бенгалии, где я, к сожалению, бывал очень редко, я разъезжал по всем провинциям, заглядывая даже в глухие деревни. Я говорил о политических и экономических проблемах, и, судя по моим речам, можно было подумать, что политика и выборы всецело меня поглощают. Однако все это время в тайниках моего сознания жило что-то более глубокое и яркое, а выборы и прочие преходящие волнения мало значили для меня. Иное, более сильное волнение охватило меня, я вновь был в пути, в поисках новых великих открытий, я видел простиравшуюся передо мной Индию, видел индийский народ. Индия с ее бесконечным очарованием и многообразием начинала все более овладевать моим воображением, и все же чем больше я ее наблюдал, тем яснее мне становилось, насколько трудно мне или кому бы то ни было постигнуть идеи, которые она в себе воплотила. Недоступными для понимания были не ее обширные пространства и даже не ее многообразие, а лакая духовная глубина, в которую я не мог проникнуть, хотя временами передо мной открывались мимолетные дразнящие видения ее. Она походила на древний палимпсест, на котором один на другом были запечатлены мысли и мечты, причем ни одна последующая надпись не скрыла и не стерла полностью начертанного ранее. Все эти мысли и мечты жили в нашем сознании или подсознании, хотя мы, быть может, и не отдавали себе в этом отчета, и благодаря им складывался сложный и загадочный облик Индии. Повсюду, в любом уголке страны, виднелось это лицо сфинкса с его неуловимой и подчас насмешливой улыбкой. Хотя народ наш отличался бесконечным внешним многообразием, на нем лежала печать того великого единства, которое на всем протяжении прошлых веков сплачивало нас, как бы ни складывалась наша политическая судьба и какие бы несчастья ни выпадали на нашу долю. Единство Индии уже не было для меня чисто умозрительным представлением: я ощущал его глубоко эмоционально. Это внутреннее единство было столь могучим, что никакое политическое раздробление, никакое бедствие или катастрофа не могли нарушить его.
Представлять себе Индию или любую другую страну в каком-либо антропоморфическом образе было, конечно, абсурдом, и я этого не делал. Я имел полное представление о многообразии и различиях индийской жизни, классов, каст, религий, рас и уровней культурного развития. И все же я думаю, что страна с древним культурным прошлым и единым взглядом на жизнь проникается каким-то особенным, ей одной присущим духом, который налагает отпечаток на всех ее сынов, сколь бы сильно они ни отличались друг от друга. Разве можно не обнаружить этого в Китае, встретите ли вы ветхозаветного мандарина или коммуниста, несомненно порвавшего с прошлым? Вот этот дух Индии я и пытался уловить. Мною руководило не праздное любопытство, хотя я был в достаточной мере любопытен,— я чувствовал, что это может дать мне какой-то ключ к пониманию моей страны и народа, какое-то руководство для размышлений и действия. Занимаясь политикой и выборами, этими повседневными делами, мы волновались по пустякам. По если мы хотели построить здание будущего Индии, прочное, надежное и красивое, мы должны были заложить фундамент на большой глубине.
«БХАРА'Г МАТА»
Часто, странствуя с собрания на собрание, я говорил своим слушателям о нашей Индии, о Индостане и о Бхарата (старое санскритское название, происходящее от имени мифического прародителя нашего народа). В городах я это делал редко, ибо там аудитория более искушенная и ей надо преподносить что-нибудь более существенное. Но обращаясь к крестьянину с его ограниченным кругозором, я говорил об этой великой стране, за свободу которой мы боремся, о том, как каждый район отличен от всех остальных и все же представляет Индию, об общих проблемах, стоящих перед крестьянством всей страны, от севера до юга и от востока до запада, о сварадже [самоуправлении], который может мыслиться для всей Индии и для каждой из ее частей, а не только для некоторых. Я рассказывал им о своих путешествиях от Хайбер-ского прохода на крайнем северо-западе до Каниа Кумари или мыса Коморин на далеком юге и о том, что повсюду крестьяне задавали мне одни и те же вопросы, ибо у всех у них были одинаковые беды — нищета, долги, частнособственнические интересы, помещики, ростовщики, высокая арендная плата и налоги, полицейские преследования— все это, неразрывно переплетенное с системой, навязанной нам чужеземными властителями; я говорил им также о том, что избавление должно наступить одновременно для всех. Я пытался заставить их думать об Индии как о,едином цепом и хотя бы в какой-то степени думать также и о необозримом мире, частью которого мы являемся. Я упоминал о борьбе, происходившей в Китае, Испании, Абиссинии, Центральной Европе, Египте и странах Западной Азии. Я рассказывал им о замечательных переменах, совершившихся в Советском Союзе, и о великом прогрессе в Америке. Задача эта была нелегкая, и все же она оказалась не такой трудной, как я ожидал, ибо наш древний эпос, мифы и легенды, которые они так хорошо знали, создали у них представления об их родине; и всегда находились среди них люди, которым довелось совершить далекие паломничества к святым местам, расположенным в различных концах Индии. Встречались среди них и старые солдаты, служившие в иностранных армиях в первую мировую войну или во время других военных экспедиций. Даже мои упоминания об иностранных государствах доходили до их сознания благодаря последствиям большого кризиса тридцатых годов.
Иногда, когда я приходил на собрание, меня приветствовали громовым кличем: «Бхарат Мата ки джаи!» — «Победу Матери Индии!» И тут я неожиданно спрашивал их, что они под этим подразумевают, кто такая эта «Бхарат Мата», «Мать Индия», которой они желают победы? Мой вопрос забавлял и удивлял их; не зная, как на него ответить, они начинали переглядываться между собой, поглядывая на меня. Я продолжал свои расспросы. Наконец какой-нибудь из могучих джатов, на протяжении бесконечного ряда поколений неразрывно связанных с землей, заявлял, что они имеют в виду дхарти, добрую землю Индии. Какую землю? Только ли свой деревенский участок, или все участки в их округе, или в их провинции, или во всей Индии? Так продолжался этот обмен вопросами и ответами, пока наконец они не начинали нетерпеливо требовать, чтобы я рассказал им обо всем этом подробно. И я пытался это сделать, объясняя им, что Индия действительно такова, какою она им мыслится, но в то же время она есть и нечто гораздо большее. Горы и реки Индии, ее леса и обширные поля, дающие нам пищу,— все это нам дорого, но дороже всего — народ Индии, люди, подобные им и мне, живущие на этих обширных пространствах. «Бхарат Мата», «Мать Индия» — это, в первую очередь, именно эти миллионы людей, и ее победа означает победу этих людей. Вы являетесь частью этой «Бхарат Мата», говорил я им; в некотором смысле вы сами и есть «Бхарат Мата». И по мере того как эта мысль медленно просачивалась в их сознание, глаза их загорались все ярче, как если бы они сделали великое открытие.
