Затем я вернулся в Баденвейлер, и все опять пошло по-старому. Наступила зима, и все вокруг стало бело от снега. С приближением рождества состояние Камалы начало заметно ухудшаться. Наступил новый кризис. Жизнь ее, казалось, была на волоске. В эти последние дни 1935 года я тащился через слякоть и снег, не зная, сколько дней или часов ей еще осталось прожить. Спокойный зимний ландшафт с его белым снежным покровом напоминал мне о холодном покое смерти, и я утратил весь былой оптимизм.
Но Камала переборола и этот кризис и выжила, проявив удивительную жизнеспособность. Ей стало лучше, она повеселела и хотела, чтобы мы увезли ее из Баденвейлера. Ей наскучило это место; кроме того, на нее повлияло еще одно событие — смерть одного из больных санатория, который посылал ей цветы и раза два посетил ее. Этот больной — один ирландский юноша — был в гораздо лучшем состоянии, чем Камала, и ему разрешали даже гулять. Мы пытались скрыть от нее его внезапную смерть, но нам это не удалось. У больных людей, особенно у тех, которые имеют несчастье находиться в санатории, повидимому, развивается шестое чувство, которое подсказывает им многое из того, что от них хотят скрыть.
В январе я съездил в Париж и посетил еще раз, на короткий срок, Лондон. Жизнь снова тянула меня к себе, и когда я находился в Лондоне, мне стало известно, что я вторично избран председателем Индийского Национального конгресса, съезд которого должен был состояться в апреле. Я ожидал этого, так как был предупрежден друзьями, и даже обсуждал этот вопрос с Камалой. Передо мной стояла дилемма: оставить ее в ее тогдашнем положении или отказаться от председательского поста. Она и слышать не хотела о моей отставке. Ей было немного лучше, и мы полагали, что позднее я смогу к ней вернуться.
В конце января 1936 года Камала была перевезена из Баденвейлера в Швейцарию, в санаторий близ Лозанны.
СМЕРТЬ
Мы оба, Камала и я, радовались переезду в Швейцарию. Она повеселела, и я чувствовал себя уютней в этой части Швейцарии, которую я знал довольно хорошо. В ее состоянии не наблюдалось сколько-нибудь заметных изменений, и, казалось, кризис не повторится. Можно было надеяться, что такое состояние продлится еще долго и она понемногу начнет поправляться.
Между тем Индия настойчиво звала меня, и находившиеся там друзья требовали моего возвращения. Я потерял покой; проблемы моей родины все больше завладевали моим умом. В течение нескольких лет тюрьма и другие препятствия мешали мне принимать активное участие в общественной жизни, и теперь я рвался к деятельности. Мои поездки в Лондон и Париж и вести из Индии помогли мне освободиться от моей скорлупы, и теперь я не мог снова уйти в нее.
Я обсудил этот вопрос с Камалой и посоветовался с врачом. Оба они соглашались с тем, что мне следует вернуться в Индию, и я заказал билет на самолет голландской авиакомпании КЛМ. Я должен был покинуть Лозанну 28 февраля. После того как все уже было решено, я увидел, что Камале вовсе не улыбается мысль о моем отъезде. И*все же она не стала просить меня изменить свои планы. Я говорил ей, что недолго задержусь в Индии и что надеюсь вернуться через два-три месяца. Если она пожелает, я смогу вернуться еще раньше. Когда мне дадут телеграмму, я вылечу на самолете и уже через неделю буду около нее.
До моего отъезда оставалось четыре или пять дней. Индира, находившаяся в школе в соседнем местечке Бекс, должна была приехать, чтобы провести эти последние дни с нами. Ко мне явился врач и посоветовал отложить отъезд на неделю или на десять дней. Больше он ничего не хотел сказать. Я тотчас же согласился и заказал новый билет на следующий самолет К JIM.
За эти последние дни в Камале произошла едва уловимая перемена. Ее физическое состояние, насколько мы могли судить, оставалось почти прежним, но ее сознание, повидимому, все меньше фиксировалось на окружающей обстановке. То она говорила мне, что кто-то ее зовет, то она видела, как кто-то входит в комнату, в то время как я ничего не видел.
Ранним утром 28 февраля она вздохнула последний раз. Индира была возле нее, а также наш верный друг, неизменно находившийся при нас в эти месяцы,— д-р М. Атал.
Из соседних городов Швейцарии приехало еще несколько друзей, и мы свезли ее в лозаннский крематорий. В несколько минут это прекрасное тело и это прелестное лицо, которое так часто и так хорошо улыбалось, были превращены в пепел. Маленькая урна заключила в себе бренные останки той, которая была такой энергичной, светлой и полной жизни.
МУССОЛИНИ. ВОЗВРАЩЕНИЕ
Узы, связывавшие меня с Лозанной и Европой, были порваны, и мне незачем было больше там оставаться. Что-то оборвалось также и внутри меня, но я лишь постепенно начал это осознавать, ибо эти дни были для меня черными днями и рассудок мой отказывался нормально работать. Мы с Индирой отправились в Монтре, чтобы в тишине провести вместе несколько дней.
Во время нашего пребывания в Монтре меня посетил итальянский консул в Лозанне, явившийся специально для того, чтобы передать мне искренние соболезнования синьора Муссолини по поводу моей потери. Я был несколько удивлен, так как никогда не встречался с синьором Муссолини и не имел с ним каких-либо иных связей. Я попросил консула передать ему мою благодарность.
За несколько дней до этого один из моих друзей, находившийся в Риме, сообщил мне в письме, что синьор Муссолини хотел бы со мной встретиться. В то время о моей поездке в Рим не могло быть и речи; я так и ответил ему. Позднее, когда я стал подумывать о возвращении в Индию самолетом, это приглашение было повторено, причем на этот раз в нем был оттенок нетерпеливой настойчивости. Я хотел избежать этого свидания, но в то же время мне не хотелось быть невежливым. При обычных обстоятельствах я преодолел бы свое отвращение к встрече с ним, так как мне любопытно было узнать, что собой представляет дуче, йо в то время велась война в Абиссинии, и эта встреча неизбежно послужила бы поводом ко всякого рода кривотолкам и была бы использована в целях фашистской пропаганды. Никакие мои опровержения ни к чему бы не привели. Мне было известно несколько недавних случаев, когда индийские студенты и другие лица, посетившие Италию, были использованы, вопреки их желанию, а иногда даже и без их ведома, фашистской пропагандой. Наконец, известно было подложное интервью Ганди, которое «Джорнале д'Италиа» опубликовала в 1931 году.
Поэтому я выразил моему другу свои сожаления и через некоторое время снова написал ему и позвонил по телефону, чтобы исключить какие бы то ни было недоразумения. Все это было еще до смерти Камалы. После ее смерти я послал еще одно письмо, в котором сообщил, что, помимо всяких других причин, я не расположен сейчас встречаться с кем бы то ни было.
Эта настойчивость с моей стороны была необходима ввиду того, что самолет авиакомпании KJIM, на котором я собирался лететь, должен был следовать через Рим и мне предстояло провести в этом городе целый вечер и ночь. Избежать этой попутной остановки и кратковременного пребывания в Риме я не мог.
Проведя несколько дней в Монтре, я выехал в Женеву, а оттуда в Марсель, где сел на самолет KJIM, отправлявшийся иа Восток. Когда в конце дня мы прибыли в Рим, я был встречен высокопоставленным чиновником, который вручил мне письмо от личного секретаря синьора Муссолини. Дуче, говорилось в письме, будет рад повидаться со мной, и он назначал наше свидание на шесть часов вечера. Я был удивлен и напомнил чиновнику о моих письмах. Однако он продолжал настаивать на том, что теперь все уже окончательно подготовлено и встречу нельзя расстраивать. Больше того, если свидание не состоится, весьма вероятно, что он будет уволен со своего поста. Он заверил меня, что в печать ничего не проникнет и что мне надо будет провести с дуче всего несколько минут. Он хочет только пожать мне руку и лично выразить свои соболезнования по поводу кончины моей жены. Мы препирались таким образом в течение целого часа, соблюдая обоюдную вежливость, но испытывая все большее напряжение. Это был чрезвычайно утомительный час для меня и, вероятно, еще более утомительный для моего собеседника. Наконец, назначенный для свидания час наступил, но я настоял на своем. Во дворец дуче была послана телефонограмма о том, что я не могу явиться.
В этот вечер я послал синьору Муссолини письмо, в котором выражал сожаление в связи с тем, что я не смог воспользоваться его любезным приглашением встретиться с ним и благодарил его за присланное мне соболезнование.
Я продолжал свое путешествие. В Каире меня встретили несколько старых друзей. Оттуда мы двинулись далее на восток, летя над пустынями Западной Азии. До сих пор различные события и хлопоты, связанные с моей поездкой, занимали мой ум. Но теперь, когда мы, покинув Каир, часами летели над этой безлюдной пустыней, меня охватило чувство ужасного одиночества, опустошенности и бесцельности. Я возвращался один в свой дом, который больше не был для меня домом, а рядом со мной стоял ящик, и в этом ящике была урна. Это было все, что осталось от Камалы, и все наши светлые мечты были так же мертвы и превратились в пепел. Ее больше нет, Камалы больше нет,— снова и снова повторял я себе.
