Вскоре в штаб части были вызваны командир группы, секретари партийной и комсомольской организаций. Там им стали полоскать мозги по поводу того, что «дело пахнет криминалом» и надо бы уговорить сослуживцев не бунтовать. Давили даже на то, что при распределении все это хорошо им зачтется. Ребята не сдались. Мы остались голодными, но в столовую не двинулись.
Через некоторое время на партактиве Прикарпатского военного округа прозвучала «сенсационная» информация: во Львовском высшем военно-политическом училище молодые коммунисты стали инициаторами бунта в столовой — вместо того, чтобы напомнить сослуживцам данную ими клятву мужественно и стойко переносить тяготы и лишения воинской службы.
К страстно желающим быть исключительно «в первых рядах» это относилось прежде всего…
ЧЕХИ
Теплой августовской ночью 1968 года дневальный по факультету резко сорвал с меня теплое одеяло и заговорщицки спросил:
— Ты танкист?
— Да.
— Тебе тревога!
Дико взревели двигатели танкового гвардейского дважды Краснознаменного полка, который проворно пополз к чешской границе тяжелым бронированным змием. Красиво, грозно ворвались мы ранним утром в соседнюю страну, кроша гусеницами вылизанные до картинности европейские дороги.
Нам сказали, что у друзей-чехов контрреволюция и надо их защитить. Я был назначен исполняющим обязанности зама командира роты по политчасти и должен был вести «широкую и убедительную разъяснительную работу».
Когда в танковый триплекс я увидел, что навстречу бегут толпы вскидывающих вверх руки людей, то у меня не было никакого сомнения, что это обрадованные до опупения чехи спешат воздать благодарность своим защитникам и освободителям.
С чувством совершившего подвиг человека отдраивал я танковый люк, чтобы принять розы из рук какой-нибудь молоденькой красавицы-чешки. Но как только поднял крышку и снял шлемофон, — получил в лоб тухлым яйцом. Нерадостной получилась встреча «освободителей». Запах вонючего желтка до сих пор помню…
Еще помню, что во дворе какого-то знатного учреждения в Праге был бассейн с золотыми рыбками, вокруг которого цвели кусты разноцветных роз. На этих кустах наши десантники сушили свои стиранные портянки, а из золотых рыбок сварили Уху…
Глубоко убеждать личный состав не получалось.
Через день меня откомандировали в училище, как несправившегося со своими обязанностями.
Тухлые яйца — хорошее средство для прозрения.
К солдатам оно приходит гораздо раньше, чем к политикам. Особенно тогда, когда по тебе стреляют уже не тухлыми яйцами, а свинцом…
КУЗЯ
…Четыре училищных года — как один день. Глазом не успел моргнуть, как к лейтенантскому кителю привинчивал «поплавок». Курсанты обозвали его орденом «За потерянную юность».
Когда пошли прощальные пирушки, в каждой компании юные литера непременно хотели видеть нашего заместителя начальника курса полковника Кузикова. То был совсем не хмельной выпендреж: для многих из нас Валентин Алексеевич четыре года заменял строгого и справедливого отца. Расставание с человеком, который все это время был рядом и наставлял на путь истинный, для каждого зеленого лейтенанта было личной потерей. Рвалась невидимая пуповина, мы уходили в самостоятельную армейскую жизнь.
Я и сегодня невольно улыбаюсь, вспоминая родного Кузю.
По мере того как мы начитывались разных заумных книжек, полковнику Кузикову все труднее было на равных разговаривать с подопечными. Иной курсант, подержавший в руках Клаузевица, начинал свысока поглядывать на полковника и к месту и не к месту вворачивать в разговоры с ним импортные словечки. Чтобы раз и навсегда вытравить из наших душ дешевую амбициозность, полковник стал принимать адекватные меры.
Прохаживаясь перед строем курса, он находил в нем наиболее рьяного зазнайку, нахватавшегося иностранных терминов, и, обращаясь к нему, громко говорил:
— Курсант Никитин, сколько раз я могу втолковывать вам, что необходимо строго соблюдать воинскую апперцепцию!
У надменного курсанта Никитина отвисала челюсть.
Исчезали самоуверенные ухмылки с лиц других «интеллектуалов».
Мы вгрызались в словари и энциклопедии, отыскивая загадочное словечко «апперцепция».
На следующее утро Кузиков говорил перед строем:
— Товарищи курсанты! Я хотя и не Кант, но хорошо понимаю, что каждый из вас транс-цен-ден-та-лен… Но с помощью эмпирического опыта мы обязаны с вами находить общий язык и таким образом наши служебные отношения достигнут кватроченто…
Такими приемами он вытравлял из молодых офицерских душ пустую спесь. Во время свиданий с девушками мы уже не хвастались им, что на учениях пережили «ургентное состояние» (угрожающее жизни). Находили простые русские слова.
Однажды Кузиков за серьезную провинность был вынужден отправить курсанта Тарасевича на гауптвахту. Потом полковник вызвал меня в канцелярию, угостил теплыми домашними пирожками с капустой и вручил мне небольшой термос:
— Отвезешь Тарасевичу на гауптвахту.
В термосе тоже были горячие пирожки.
…Лет семь спустя, уже офицером, был я в командировке в Риге. Мой поезд уходил среди ночи. Через окно своего купе я вдруг увидел на сумрачном перроне, как майор ведет под руку совершенно «переломанного» полковника к соседнему поезду, уходящему на Калининград. Я узнал Кузикова и выскочил на перрон. Он висел на руке майора и глазами боксера, находящегося в глубоком нокдауне, безразлично глядел на меня. Я несколько раз громко прокричал ему в самое ухо свою фамилию, но никакой реакции не последовало…
Позже я узнал, что у Валентина Алексеевича случилась в семье трагедия, он сломался и начал злоупотреблять. Его спрятали на замполитской должности в каком-то прибалтийском стройотряде. Там была новая неприятность — Кузиков в каком-то кафе посеял секретные карты строительства одного из объектов Калининградского особого оборонительного района…
«КАТЬКА»
…Когда много послужишь — есть о чем вспомнить. И уж тем более человеку не оседлому.
Надев погоны, ты зачисляешься в касту служивых людей, больше не принадлежащих себе. Государство швыряет тебя от Смоленска до Камчатки, от Мурманска до Владикавказа, из Кривопупок — в какие-нибудь Прямопопки. И ты не волен роптать. Так надо. Ты сам эту судьбу выбрал.
Сколько раз, меняя одну «дыру» на другую, получая очередные несправедливые втыки и справедливые раздолбоны начальства, встречая праздники в холодных и грязных поездах и гостиницах, мыкаясь с семьей по чужим углам и промерзая на полигонах, клял я в Бога душу мать тот день, когда навсегда променял свободную гражданку на эту казенную, неуютную, зарегламентированную и жестокую военную житуху. И столько же раз уже вскоре забывал все эти проклятья. Ибо служба — она как жена. И попилит, и приласкает. То змеюка, то нет ее родней…
