Раз в месяц Похоленчук повзводно усаживал подчиненных в ленкомнате и заставлял писать письма домой. В конверты наиболее отличившихся он вкладывал благодарственное письмо родителям солдата. Наши матери обалдевали от этих весточек и присылали лейтенанту длиннющие ответы с подробными рассказами о нашем детстве — от запаха пеленок до забавных проступков в школе, в которых каждое слово было пропитано свойственным лишь матерям теплом.
Замполит постоянно гонял нас за плохие конспекты по политподготовке, заставлял зубрить фамилии членов Политбюро и высшего руководящего состава Вооруженных Сил.
Замполиту по роду работы предписывалось быть инженером человеческих душ, продолжать славные традиции комиссаров былых лет и воспитывать у подчиненных «глубокие идейные убеждения».
Он добросовестно заталкивал в молодые солдатские мозги соответствующие времени политические догмы, упорно требовал «личной примерности комсомольцев», часто вел в своем прокуренном кабинете душещипательные беседы с бойцами и по-девичьи аккуратным каллиграфическим почерком строчил об этом отчеты в журнале индивидуальной работы.
И все же, при всей декларативности его лозунгов и нравоучений, многие призывы впечатывались в солдатское сознание, побуждая нас лучше понимать цель, во имя которой мы надели военную форму, глубже усваивать хотя зачастую и банальные, но всегда необходимые человеку моральные истины…
В тот день лейтенант Похоленчук исполнял обязанности командира роты и потому должен был проконтролировать готовность подразделения к заступлению в наряд. Тогда все и случилось…
Три взвода солдат и сержантов выстроились на плацу в ожидании офицера. Хряк прохаживался вдоль строя, придирчиво осматривая внешний вид и оружие подчиненных.
Как и всегда, обнаружив какие-то недостатки, он отпускал по этому поводу хамские реплики, вызывая безудержное ржание молодых глоток. Чаще всего мы ржали не потому, что было смешно, — смех служил формой лести сержанту. Чем сильнее ты заливался, тем больше было надежды, что он на тебе не оттянется.
Во время прошлого караула на посту рядового Евсеева произошло чрезвычайное происшествие. Охраняя танковый бокс на полигоне, солдат среди ночи услышал странные звуки, доносящиеся из огромной пустой бочки, валявшейся на территории его поста. Как и положено по уставу, молодой боец дал предупредительный выстрел вверх и приказал нарушителю с поднятыми руками выбираться из укрытия.
Нарушитель команду игнорировал и продолжал что-то мямлить, не желая показываться из бочки. Тогда Евсеич резанул очередью поверх нее. Но и это не помогло.
Перепуганный вусмерть солдат залег в канаве и одиночными выстрелами стал вызывать подмогу из караула. Примчавшиеся ему на помощь бойцы взяли бочку в окружение. Когда присветили фонариком, оказалось, что в бочке была недавно ощенившаяся полигонная сука со всем своим выводком.
Дружно поржав в ту метельную ночь, солдаты возвратились в караулку, а Евсеич с тех пор стал излюбленным объектом для различного рода насмешек. Ядовитее всех и сверх всякой меры, естественно, злорадствовал Хряк. Подойдя к Евсееву, он схватил его за пояс, на котором висел брезентовый патронник с двумя автоматными магазинами, и сказал:
— Смотри хоть на этот раз не обосрись! А то от тебя до сих пор говном воняет!
Дикий взрыв солдатского смеха.
Хряк пошел дальше вдоль строя. А Евсеич с невиданной доселе прытью рванул из строя, выхватил магазин из патронника, в мгновение ока присоединил его к автомату, передернул затвор и резанул долгой страшной очередью поверх наших голов.
Рота мигом свалилась на серый асфальт плаца.
— Лежать, сука! — бешено орал Евсеев, направляя автомат на Хряка, который пытался поднять голову.
Евсеич, словно балуясь, постреливал одиночными поверх наших голов. В тот день я впервые в жизни слышал, как визжат над головой пули.
Осталось в памяти и другое — теплый ручеек мочи, который тек из-под впереди лежащего солдата прямо мне под щеку, прижатую к асфальту…
Рота продолжала недвижно лежать. Я лишь краем глаза увидел, как из-за каменной трибуны медленно вышел лейтенант Похоленчук и решительно двинулся прямо на Евсеича.
— Лежать! — визгливо крикнул ему солдат, направив оружие в сторону замполита.
Литер его не слушался.
Евсеев выстрелил поверх его головы, но офицер подходил все ближе.
Солдат прищелкнул к автомату уже второй магазин и продолжал яростно палить. Я закрыл от страха глаза. Я еще ни разу не видел, как убивают человека.
Расстреляв в воздух все патроны, Евсеев бросил автомат на асфальт и убежал с плаца.
Бледный лейтенант поднял оружие и приказал роте встать.
В строю пахло мочой и калом.
Евсеича посадили на гауптвахту, а когда он отсидел — увезли лечить в киевский окружной госпиталь. Хряка перевели дослуживать в другую часть — аж на Дальний Восток…
С того дня мы стали по-другому относиться к летехе.
Его уже никто не называл политбрехом.
…Во время учений на полигоне в местах питания солдат по походному варианту часто оставалось в траве много кусков хлеба. Сколько ни свирепствовали по этому поводу командир с замполитом, толку было мало. Вскоре во время очередного привала замполит появился в расположении роты с одноруким мужиком, на пиджаке у которого блестела Золотая Звезда Героя Соцтруда. Лейтенант помог ему взобраться на танк.
Солдаты хлебали борщ из котелков и с любопытством поглядывали на пришельца. Похоленчук представил его роте — председатель местного колхоза. Поздоровавшись с танкистами, председатель толкнул такую речь о хлебе, после которой не хотелось поднимать глаза. Были в ней примеры о сгоревших от инфаркта на уборке пшеницы комбайнерах и о том, что даже дети колхозников по десять часов не уходят с тока, о беременных женщинах, надорвавшихся на ворошении жита и о трактористе, подорвавшемся во время пахоты на затаившемся в земле со времен войны снаряде…
Больше замполиту уже не надо было читать нам мораль о необходимости бережно относиться к хлебу.
Сколько лет с тех пор минуло? Да все тридцать. А мне все до деталей помнится. Спасибо тебе, замполит Похоленчук…
Я не раз слышал злые языки армейских циников о том, что «политработнику достаточно закрыть рот — и рабочее место убрано». Эти афоризмы стали вызывать у меня впечатление фирменной армейской глуповатости.
Когда настанут иные времена и замполитов превратят в помощников командиров и неуклюже перелицуют название их должности на американский манер, очень многое в армии рухнет. Эти люди, которые еще недавно худо-бедно пытались проповедовать в частях и на кораблях вместе с политическими догмами и многие моральные истины, вносившие в солдатские души хоть какие-то просветы добра, человечности и культуры, почувствуют себя униженными, ненужными, оскорбленными.
