а за сердце, что правду искало!
Если взглядом уставиться вспять —
мы с ним оба хлебнули, дай Боже!..
Он прожил на ветру — тридцать пять...
Я, к стыду, этот срок приумножил.
В этой жизни, родству вопреки,
находились мы чаще в разлуке...
И погиб он — от злобной руки...
Я ж погибну — от водки и скуки.
***
“Я во пустыню удаляюсь
ото прекрасных здешних мест...“
Старинный романс
Промотав степенство,
носом землю рыть!
...Ваше отщепенство,
дайте прикурить!
Достаю из прошлого
спичек коробок.
Все мыслишки пошлые
знаю назубок.
До предела взвинченный,
хоть Христа распять! —
стопку “керосинчика“
хватану — и спать.
Во туманец ситцевый
завернусь во сне...
Чтоб моя милиция
забыла обо мне!
ДЯДЯ ХАИМ
Не пиная и не хая,
не кляня своей судьбы,
загляделся дядя Хаим
на фонарные столбы.
А вокруг столбов окурки,
луж осенних — серебро...
И с гитарой полудурки
ставят даму на “зеро“.
Дядя Хаим с ними ласков,
дождевую ловит пыль...
Он приемлет жизни сказку,
он не хочет в Израиль.
Дождь, просеянный сквозь сито, —
хорошо, что — не пурга.
...Холодна к нему Россия,
а — поди ж ты! — дорога.
ПАМЯТИ СТАНИСЛАВА ПОЖЛАКОВА
Затянуло, будто озеро туманом,
светлую судьбу твою, мой друг...
жизнь была подарком и обманом
и слиняла — журавлём на юг.
Позвонили! И поведали о страшном...
Парк Победы, разделявший нас в быту,
стал — на миг — ненужным и вчерашним:
сквозь него — к тебе я не дойду.
“Осень, осень...“ — мы с тобою тихо пели,
торжеством была “Пора любви“!
Наши руки сникли, задубели.
Наши души разминулись... Позови!
***
Сбереженья, житейские опыты,
утоление жадных утроб, —
всё ушло на последние хлопоты,
на его положенье во гроб.
Он лежал, осаждён поцелуями,
окроплён непрозрачной слезой.
Но рассеять накрывшую мглу его
не сумел даже попик Сысой.
А когда опускали стремительно
в преисподнюю крашеный гроб, —
пела птичка в кустах упоительно,
провожая солдата в окоп.
***
Бессонница... Ночь выела глаза.
Снег за окном танцует вальс фонарный...
На мёртвом циферблате — три часа.
Рассудок гаснет — злой, не элитарный.
Бессонница... Читаю детектив.
Бессмыслица... Короче — порчу зренье.
Желудок отдыхает, хоть — ретив:
работает, не зная несваренья.
Бессонница... Кто прячется в углу?
Икона? Призрак? Или — паутина?
Добро, не уступающее Злу
по версии... Отца и Сына?
Роман Солнцев СТИХИ ШЕСТОГО ДНЯ
АВТОЭПИТАФИЯ
Был весельчак, живого норова...
Родня мне — русичи, татаре...
Сгорел, как верный пес, которого
Не отцепили при пожаре.
В КАФЕ
А.Аникевичу
"Не судите — не судимы будете".
Я согласен — больше не сужу.
С чаем и сухариком на блюдечке
в стороне от музыки сижу.
Пусть там пляшет нечто полуголое...
некто власть ругает в микрофон...
Я всё это видел в годы школьные,
был в студентах злобой вознесен.
Слыл и я державы грозным критиком,
гибелью грозил чрез пару лет.
Бабушки пугались: что за крики там?
Девушки шептались: он поэт!
Но поэт плывет в морях с русалками,
выдувает радуги с пера.
А не ходит с бабами усатыми
на базары, митинги с утра.
Хоть стихи твои взошли на лозунги,
ты обманут — захватили власть
те же люди толстые... а слёзыньки
можешь пить до самой смерти всласть...
***
Ю. М.
В монастыре, припав к порогу,
иль в океане на плоту
в уединении подолгу
смотреть в сырую высоту.
И страстно вопрошать часами,
годами требовать, чтоб Он
поговорил отдельно с вами,
терпеньем вашим изумлен.
И гневаться, что нет ответа
быть может лучшему — тебе?
Неужто Он идет на это,
лишь снизойдя к большой толпе?
По мелочам не тратит время,
крутя вселенной веретье.
Ему смешно твое веленье,
высокомерие твое.
Но ведь в толпе, в гипнозе общем,
мы можем выдумать, что Он
сказал нам что-то... Страшно очень,
что все обман и краткий сон.
И вот я тоже, тоже, тоже
уединясь, отворотясь,
в который раз, надменный Боже,
с Тобой ищу живую связь.
Иль Ты приходишь в час особый,
когда уставший человек
прощается с земною злобой
пред пламенем граничных рек?
Когда он ничего не просит,
за то, что жил, благодарит,
и вот тогда его возносит
Тот, кто о страшном говорит...
МОНАХ
В темной переписывая келье
летописи сгинувших веков,
что считал ты главным? Не веселье,
не базары праздных городов.
Это всё обыденное дело!
А вот где чума или война,
царская семья осиротела
или разворована казна —
то оставить! Пропуская снова
труд мужичий, свадьбы, песен вязь,
лишь о самом страшном чертишь слово,
лишь о смерти, втиснуться стремясь —
ибо дорог золотой пергамент...
И сегодня в страхе, словно кметь,
фолиант твой трогая руками,
я читаю лишь про кровь и смерть.
Но ведь войны длились не веками,
и чума огнем и облаками
уходила, новый царь вставал...
и пушкарь весной коня ковал...
Да, наелся я измен и яда!
И отныне мнение мое:
верить древним житиям — не надо!
Вся история земли — вранье!
Да и мы к традиции приникли.
В книгах, в телевизорах, в кино,
только то показывать привыкли,
что с кровавым прошлым заодно.
А ведь были сваты и гулянья,
песни хором и колокола...
и берез, и облаков сиянье...
Вечно жизнь хорошая была.
***
Приезжаю на родину — падаю,
