Я ему... Мне ему недоступно
Объяснить, что никак в этом мире
Сотворённым (а кто был второй?)...
Я не ты (впрочем не очевидно,
ибо мы — это тоже не я).
А кораблик всё плыл с парусами...
Просто без — это хуже, чем штиль.
Я — иллюзия...
***
По утрам — холоднее, чем ночью.
Ночью — спишь.
По утрам — просыпаешься,
Удивляясь: куда я попал?
***
Кораблик плыл зеленым морем,
Стояла полная луна.
И если мы о чём-то спорим,
То это не его вина.
У рыбы взор холодный очень,
Короче ночи — только день.
А пустота — длиннее ночи.
И от нее — ложится тень.
***
Солнышки капают протуберанцами
Критикам в пику
Пикируют зайчики
На циферблаты часов незасахаренных
Их не поймать
Даже голым запястьем
Не обернуться листом увядающим
Падают капли лучами пронзённые
Смотрят очами вдоль неба — на мимо
Низко летящие…
Зайцев табун
***
Мысли — пучком.
Человечки с луками
По огороду идут, хромая.
Майя рассыпали по понедельникам
Тыквы.
А мы — не в зеленых ливреях
С крыльями бабочек на саквояже,
В меру потрепанном, лейблами стран.
Странно… не верить в грядущее небо…
Ты ее, мысль о постигшей удаче,
В небытие не гони за собою.
Нет ее там, где живешь уже ты.
Елена Имбро
***
Когда мы вышли из дома,
деревня была пуста.
Деревня спала и смотрела нехитрые сны.
И пышно цвела цикута
у речки возле моста,
И были ее соцветья
чуть влажны и холодны.
По небу еще метались
осколки погибших звёзд,
А в речке мерцали рыбки,
скользя в рассветных лучах.
Не глядя в светлую воду,
мы молча взошли на мост,
И в наших сердцах проснулся
неведомый прежде страх.
Над дальним городом плавал
рассветный розовый дым.
А солнце уже всходило,
касаясь труб и крестов.
И кто-то уже спускался
к реке, чтоб набрать воды.
Деревня освобождалась
от власти утренних снов.
В прибрежных травах укрылась
от яркого света ночь.
Мы видели всё, мы знали:
там дверь в иные миры.
Мы знали, что зря боимся
правил этой игры,
И некто за дверью примет
заблудших сына и дочь.
Но знать — это очень просто,
поверить — куда трудней.
Мы всё молчали, глядя
на рыбок в светлой воде.
А солнце уже сушило
росу окрестных полей,
И свет отнимал надежду
приблизиться к этой черте.
***
Я зонтик, забытый тобою
в пустой электричке.
На полке багажной лежу
и смотрю по привычке,
С надеждой на то,
что буду вот-вот обнаружен,
Но людям, похоже,
потрепанный зонтик не нужен.
На улице ярко смеется веселое солнце,
Я жду, когда пасмурно станет
и дождик польется.
И кто-то озябший и мокрый
пройдёт по вагону,
Посмотрит наверх и увидит
там зонтик зелёный.
И с полки возьмёт,
и погладит холодную ручку,
И радостно скажет:
"Какой я сегодня везучий!",
Положит меня на колени и книгу откроет,
И брать меня будет
всегда и повсюду с собою.
Счастливейшим зонтиком мира я буду.
Но дождик не льется, и не
совершается чудо.
На полке багажной
не видят меня пассажиры,
Я просто не нужен
им в солнечном радостном мире.
***
Я добра в порыве гнева,
Энергична, если лень.
Я — шальная королева
С диадемой набекрень.
Вот забыв про всё на свете
Я сижу среди камней.
Пересчитывает ветер
Дырки в мантии моей.
***
Средь облаков звенела просинь,
Но замерла, и стали слышны
Поющие изгибы сосен
Над тишиной замшелой крыши.
Под коркой льда мечты о лете
Проснулись. Я, как прежде, верю,
Что можно в воздухе заметить
Миров распахнутые двери.
Все ждут весну. Уже не страшно
Осознавать, что мы нетленны,
И что звезды светлее нашей
Не вспыхнет ни в одной вселенной.
с. Звягино, Московская область
Григорий Бондаренко МЫ МОГЛИ БЫ ВОЙТИ В ИСТОРИЮ
Стоит ли задумываться об истории, когда живёшь в её водовороте и не понимаешь, что где-то ситуация может быть совсем иная? В глубине амазонской сельвы, или в сонном средневековом японском городке вы, конечно, окажетесь вне истории, предоставленные самим себе. Изначальное безвременье примитивного общества плавно переливается в безвременье общества постисторического, о законах которого мы мало что знаем. Скандальность истории заставляет среднего европейца от этой истории отказаться, по-страусиному закопать голову в песок безвременья. И это уже не политкорректность — это формирование чётких законов жизни современного человека, в которых от раннего подъёма до расслабленного досуга, включая напряжённую работу, нет места рефлексии, исторической в том числе. Тогда становится закономерным, что американский или русский молодой современный человек не сможет вам сказать, как звали его прадеда, чем он занимался и где жил.
Конечно, строительство универсальных модернистских империй в Штатах или в Советском Союзе во многом и привело к этому положению вещей. Но всё-таки что-то случилось и в последнее время. Наступили ли для многих из нас девяностые годы вообще, не говоря уже о заоблачном двухтысячном? Девяностые в глазах среднего советского человека восьмидесятых должны были стать своеобразным трамплином в светлое и неописуемое будущее XXI века. До сих пор забыта и требует нового прочтения вся советская фантастика и футурология семидесятых-восьмидесятых. В целом это был, бесспорно, левый проект: полёты в космос, сверхскоростные средства передвижения, манипуляции со здоровьем и продолжительностью жизни человека. О душе и ответственности задумывались немногие.
Такие девяностые и не наступили никогда, жизнь для многих остановилась в восемьдесят девятом году, а дальше началось выживание. При этом я не говорю, хорошо это или плохо. Как справедливо писал недавно Дмитрий Поляков, России, видимо, перед смертью дали возможность причаститься: отсюда некоторое подобие духовного возрождения. По большей мере признаки его очень внешние, с одной стороны, и лицемерные, с другой. Но даже происходящее заставляет людей вспомнить свои корни и восстановиться, осознать собственное место в череде своих предков, мест и событий, связанных с ними. Я не говорю здесь даже о христианской метаистории, речь идёт просто об истории конкретных русских семей, родов, местностей или институтов. Части народа была дана возможность обернуться назад и встретиться взглядом со своими праотцами. Есть ли у этого возвращения какое-то будущее, хоть малейшая перспектива? Над этим вопросом очень интересно думать, но вряд ли можно его редуцировать, т.е. попросту дать ответ.
