— Подойдите, молодой человек, сядьте рядом.
Такой прием меня немного ободрил. Симон пододвинул кресло, и я сел возле этого странного существа. Он очень походил на своего, но был гораздо бледнее, словно забытая в альбоме, выцветшая фотография. На груди у него висели очки на шнурке; так часто делают пожилые дамы, чтобы их не потерять. Не знаю, почему, но эта деталь окончательно меня успокоила.
— Этот замок, — начал Шальмон, — не самое веселое место для мальчика вашего возраста.
Затем подумал минуту и продолжал:
— Впрочем, и для меня тоже. Но в моем возрасте можно жить воспоминаниями.
Он замолчал, наклонился, чтобы пошевелить угли в камине, а я воспользовался моментом, чтобы получше разглядеть комнату. Мои глаза уже привыкли к полумраку, и я обнаружил у стены фисгармонию с тускло блестящими клавишами. Она стояла прямо напротив портрета. Это, конечно, портрет убитого, силуэт которого я видел на ковре. Благородная осанка, рука в белой перчатке лежит на эфесе шпаги. На рукаве пять нашивок[12]. А я-то думал, что он капитан!
Надо будет спросить об этом Симона; думаю, он мне ответит, раз уж я так подружился с хозяином… Человек на портрете строго смотрел на нас сверху. Должно быть, не особенно приятно жить в этой комнате под таким пристальным взглядом.
— Спасибо, Симон. Ты можешь идти.
Я заметил, что старик говорит Симону «ты». Значит, он для него не просто секретарь — он его доверенное лицо. О таких отношениях со слугами когда-то писали Корнель и Расин[13].
Может быть, Ролан Шальмон перейдет сейчас на александрийский стих?[14] (Как видишь, я пишу тебе обо всех своих впечатлениях, даже самых мимолетных; я не виноват, что временами мне приходили в голову смешные мысли, хотя, поверь, мне было совсем не весело.)
— Я узнал, — проговорил хозяин, — что вы проявили интерес к моим работам. Чтобы их оценить, надо суметь сохранить детский взгляд на мир, что не свойственно большинству приезжающих в Бюжей. Кое-кто в округе считает, что я не в своем уме, это не так. Я знаю жизнь. Но вы — это совсем другое дело. Я хочу вам кое-что сказать… В течение многих лет в этом доме не было слышно женского или детского смеха. Вы первый, кто… — Он вздохнул, посмотрел на портрет и спросил: — Сколько вам лет, мсье Робьон?
— Четырнадцать лет и три месяца.
— Чем вы собираетесь заниматься в жизни?
— Думаю, изучать право. Мне хотелось бы стать адвокатом, как мой отец; впрочем, он предоставляет мне свободу выбора.
— Понимаю. Он совершенно прав. Нельзя давить на молодежь — это приводит к серьезным конфликтам… что очень печально.
Я вспомнил, что мне рассказывал кузен Дюрбан о постоянных ссорах между отцом и сыном. Как он произнес это «очень печально»!
— Думаю, — продолжал старик, — ваше пребывание в Бюжее подходит к концу.
— Я не знаю…
— Расследование мэтра Робьона, как сообщил мне Рауль, практически закончено. Возможно, я должен был повидаться с ним… Но зачем ворошить прошлое?
Он на минуту умолк. Я перевел дыхание. Что ему от меня нужно?
— Можете ли вы уделить мне несколько минут? Я хотел бы показать вам мастерскую.
Он встал и направился в глубь комнаты.
— Следуйте за мной, Франсуа.
Ты понял? «Франсуа» — и все! Так просто, по-дружески — с мальчишкой, которого он видит впервые в жизни! Невероятно! Но вполне в духе этого одинокого старика, пренебрегающего общепринятыми правилами приличия.
— Осторожнее, здесь ступеньки…
Впереди была крутая, плохо освещенная лестница со множеством поворотов.
— Я пойду впереди… Вот мы и на месте.
Это была не мастерская, а скорее склад всяческого хлама. Полки были завалены коробками и пузырьками; имелась здесь и небольшая керамическая печь, но все это было в полнейшем беспорядке. Столярные инструменты валялись рядом с кисточками, электросверло рядом с… нет, всего не перечислишь. И, разумеется, здесь же были гвозди, мотки бечевки, большая лупа, тонкие, как у часового мастера, пинцеты, а в одном углу даже стояли напольные весы с маятником в виде солнца.
— Извините, — сказал старик, — здесь ужасный беспорядок. Но все равно — это мой любимый уголок.
Он снял с одного из стульев забрызганную краской рубашку.
— Прошу вас, садитесь. Сюда еще никто никогда не заходил. Вы, наверное, спрашиваете себя, почему я пригласил вас? Так вот, я хочу сделать вам подарок.
Он ногой пододвинул к себе табуретку и уселся на нее прямо напротив меня.
— Мой отец был серьезно ранен под Верденом. Затем он вернулся в Бюжей. Вы видели внизу его портрет…
— Картина замечательная! — признался я.
— Спасибо. Это я ее написал… по памяти, уже после его смерти. Я сделал его полковником; ему бы это доставило удовольствие. Нет ничего важнее, дорогой Франсуа, чем доставлять радость нашим дорогим умершим… Он обожал командовать, поэтому я начал делать оловянных солдатиков. Они все под его началом.
(Ты, наверное, считаешь, что я привираю? Ничуть! Клянусь, в этот момент он был не просто серьезен — он говорил от всего сердца. Послушай, что было дальше.)
— После моей смерти, — продолжал он, — замок будет продан. Сын не разделяет моих вкусов; впрочем, я тоже редко сходился во мнениях со своим отцом. Теперь, к счастью, мы живем в согласии… Мою коллекцию солдатиков и Дуомонское кладбище я завещал музею в Ля Рошели. За исключением одной маленькой фигурки, которую я вручаю вам. Пусть она напоминает вам обо мне.
— Я пытался протестовать.
— Ну что вы, не надо!..
— Нет, надо. Я непременно должен вознаградить вас за честность. Симон рассказал мне о вашем благородном поступке. Вы помните, как мой маленький крестик забрел к вам в комнату? Другой на вашем месте рассердился бы или потребовал объяснений… как будто можно объяснить вещи, совершающиеся вопреки нашей воле! Но вы, Франсуа, просто-напросто вернули мне сбежавший от меня предмет…
Шальмон зажал руки между коленями и задумчиво покачал головой.
— Эти вещицы, — проговорил он, — ужасные проказники.
Признаюсь тебе, эти слова заставили меня вздрогнуть. Мне стало не по себе; неприятно все же находиться наедине с сумасшедшим… Между тем Шальмон весьма любезно мне улыбнулся.
— Поскольку вы сумели оценить мою работу, я прошу вас принять вот это…
Он протянул руку и взял с полки небольшой предмет, заботливо укутанный в вату.
— Я закончил его вчера вечером. Мне пришлось поколебаться между трубой и горном — надо ведь соблюдать пропорции, — но в конце концов, я решил, что вам больше понравится горн.
Говоря это, он осторожно развернул изящную статуэтку, которую я узнал с первого взгляда. Попробуй угадать, что это было? Это был зуав[15], ростом чуть больше указательного пальца, безукоризненно выполненный. Я поставил его на ладонь. У него было все, что положено: красные штаны длиной до середины икры, заправленные в белые гетры, широкий голубой пояс, золотистый доломан, отделанный золотистым же сутажем (кажется, это называется сутаж, я точно не знаю, потом выясню); феска, надетая, естественно, немного набекрень, и, наконец, горн, блестящий, свежевычищенный, размером чуть больше ногтя. Но это еще не все! Для пущего правдоподобия солдат не просто держал горн, но и играл на нем! Выпятив грудь, он прижимал мундштук к губам и надувал щеки. Я просто не верил своим глазам! Мне казалось, я слышу, как он дует в горн, исторгая из него воинственную мелодию… Впрочем, ты сам сможешь все это увидеть, когда приедешь ко мне в гости.
Ролан замер. Он ждал моей реакции, как артист ждет аплодисментов публики.
— Потрясающе! — только и смог пробормотать я.
Его худое лицо засветилось радостью.
— Спасибо, — прошептал он.
Я хотел вернуть ему фигурку, но он отвел мою руку.
— Нет, это вам. — И тут же добавил: — Вам одному. Не показывайте его друзьям слишком часто. И хорошенько следите за ним. Кто знает, какая мысль придет ему в голову? Приехали бы вы месяцем раньше или месяцем позже, он был бы совсем другим…
Он помедлил, а потом, посмотрев мне в глаза, понизил голос.
— Дорогой Франсуа, я рассчитываю на вашу скромность. Ровно через три дня — годовщина смерти моего отца. Разумеется, это такой же день, как все другие, но в этом доме… Не подумайте, что я брежу. Знаете, вино в бочках бродит сильнее, когда приходит время собирать новый урожай… Или еще: многие морские животные угадывают ритм приливов… Так вот, здесь, в замке, происходит нечто подобное. Как только приближается эта дата, вокруг меня начинает накапливаться некое напряжение… не знаю, как сказать поточнее. Начинается это дней за десять и продолжается еще дней десять после годовщины. Словно сам замок оживает, и я ничего не могу с этим поделать. Например, как вы сами видели, некоторые вещи обретают собственную волю… Конечно, можно просто не верить во все это, но я-то знаю, что это правда… Итак, я вручаю вам моего зуава. В последний раз прикоснувшись к нему кисточкой, я сказал ему: «Я сделал тебя для Франсуа. Не забывай этого. Надеюсь, мне не придется за тебя краснеть».
