— Конечно, нет. Он сейчас у себя, дорогая, и, вероятно, спит, а я здесь один на один с тарелкой броунис, не чувствуя при этом ни капельки вины.
— Броунис едят, когда любовь проходит. А он тебя любит?
— Он этого не говорил.
— А ты сказала ему правду про себя?
— Пока нет, но собираюсь. Скоро.
— Ладно, молчу. Надеюсь, ты понимаешь, что делаешь. Правда, сейчас твой голос звучит так легкомысленно, что сомневаюсь, помнишь ли ты свое настоящее имя.
— Ты права, Клэр, — сказала Карен и слизнула коричневую крошку с пальца.
Она налила себе еще одну кружку кофе, свернулась клубочком возле окна и стала смотреть в парк. Будь умницей, говорила она себе. Ты должна найти способ сказать ему эту правду. Разум требовал от нее сделать это, но сердце трепетало в груди, молило с удвоенной силой при каждом ударе: не сейчас, не сейчас, не сейчас.
— Гадкая трусиха, — сказала она вслух, но не могла даже расслышать свой голос из-за гулкого биения сердца.
Она вспомнила его руки, его пальцы, его поцелуи, вспомнила силу движений его бедер, его горячее дыхание в темноте, его рот, наполняющие ее жизнью так, что каждая клетка, каждая молекула, каждый атом ее тела, казалось, звенел и взрывался. Никогда не смогу заснуть, подумала она, и тут же провалилась в глубокий сон.
Телефонный звонок пробился сквозь ее сон, и она неуклюже сползла с дивана, чтобы ответить.
— Что происходит? — спросила Эйлин. — Эрик Сондерсен чуть свет разбудил меня, чтобы узнать твой адрес.
Сердце Карен подпрыгнуло.
— Ты ему сказала?
— Конечно, нет! Но он прислал сюда, в офис, пять дюжин белых роз. Четыре дюжины для тебя и одну мне. Что происходит, Карен?
Карен не могла удержаться от смеха. Она должна была приложить пальцы ко рту, чтобы восстановить способность говорить.
— Эйлин, ты знаешь, что такое любовь?
— Да-а-а… — с явным неодобрением протянула Эйлин. — Любовь — это потеря времени, а потеря времени — это потеря денег. Верно? Возможно, любовь это и то, что заставляет нормальную, разумную девушку сходить с ума и мчаться на Багамы, чтобы там забыться. Карен застонала.
— Нет… Это был острый приступ запоздалой юности.
— А на этот раз?
— На этот раз — настоящее, я только что поняла. Любовь подчиняет твою жизнь человеку, который может изменить тебя, и тебя не тревожит, как он это делает. Эйлин, пришли, пожалуйста, мне эти розы.
Голос Эйлин опустился до встревоженного контральто.
— Я никогда не вмешиваюсь в личную жизнь моих девушек, но не забывай, что у тебя контракт со мной, Карен Ист.
— Знаю… Но разве твой контракт связывает Индиру Сингх? Пришли эти розы, Эйлин.
Эйфория Карен завяла много раньше роз. Она вспыхивала каждый раз, когда вспоминала, как танцевала на улице, обещая себе при каждом шаге, что расскажет Эрику правду, когда наступит подходящий момент. Она сделала несколько попыток, но каждый раз подходящий момент каким-то образом превращался в неподходящий, и она была вынуждена прикусывать язычок. Точно так же она не сказала Эрику, что любит его, ждала, что он признается первым. И всегда в глубине ее мозга, раздражая, как этикетка на воротнике накрахмаленной блузки, вертелся вопрос: а меня ли он любит?
— Ты сегодня кажешься очень задумчивой, — сказал ей Эрик, переводя ее через поток машин на Бродвее в спокойный уголок, называемый Даффи-Сквер. Карен подсказала ему, что именно здесь нью-йоркцы обычно покупают театральные билеты за полцены, а Эрик, жадный до всего, что делают местные жители, захотел присоединиться к очереди. Очередь несколько продвинулась вперед, когда стоявшие перед ними две полные блондинки среднего возраста затеяли спор о том, сколько раз они смотрели «Кордебалет».
— Почему ты притихла? — Улыбаясь, он взял ее за подбородок и повернул к себе.
— Сегодня я выбросила твои чудесные розы.
— Только и всего? Я пришлю еще. — Его палец скользнул по щеке, потом дальше, к шее, под волосы. — Я рассчитывал, что ты пригласишь меня в свою квартиру взглянуть на них. — Его серые глаза потемнели до цвета графита.
Невозможно было отмахнуться от соблазнительности его слов, или обещаний, выдаваемых выражением глаз. У Карен перехватило дыхание.
— О, Эрик, ты знаешь, как бы я хотела пригласить тебя…
— Да? — Его веки опустились и наполовину прикрыли глаза, которые были полны желания. Она вздохнула.
— Но не сейчас.
— О… — Его рука упала, и он повернулся в сторону очереди.
Карен схватила и сжала его руку.
— Мы ведь по-настоящему еще не знаем хорошо друг друга, верно? Эрик взглянул на Карен:
— Когда ты была в моих объятиях, мне казалось, что я знал тебя всегда.
Она смотрела ему прямо в лицо, но тут почувствовала, что обе блондинки повернули головы в их сторону и прислушиваются. Очередь теперь продвигалась быстро, и она положила ладонь на его руку.
— Знаешь, я чувствовала то же самое.
— Заполненная, ты тогда сказала. Помнишь, ты сказала, что я заставил тебя чувствовать себя заполненной и цельной. — В его голосе слышалось волнение.
— Да, конечно. Так было со мной и с тобой тоже. И все же я думаю, что мы должны лучше узнать друг друга… раньше, чем…
-..снова заняться любовью! — произнес он громко.
— Никогда не слышал шоу под таким названием, приятель, — сказал мужчина за окошком кассы, обращаясь к Эрику. — Может быть, возьмете на что-нибудь другое?
Эрик повернулся к Карен.
— Может быть, «Поглупевший ради любви»? — робко сказала Карен. — Кажется, это о Дуге Фербенксе.
— Все, что ты скажешь, — произнес Эрик, расплывшись в широкой улыбке, все, что ты скажешь. Ты увидишь, что я очень понятливый.
Чудесные летние дни пролетали, как степной ветер, когда она и Эрик вместе изучали Нью-Йорк, открывая город друг для друга. Она узнала, что любимым блюдом Эрика были совсем непопулярные среди датчан спагетти сорта карбонара, а любимым напитком — аквавит,[13] запиваемый карлсбергским пивом. Однажды вечером она повела его на «Богему», поставленную на открытом воздухе в Центральном парке, и видела, как его лицо стало в последнем акте рассеянным и тревожным. Когда Мими умерла, он стиснул кулаки и по щеке его скатилась слеза. Сердце у нее сжалось.
А в другой раз, перед тем как пойти на фильм Ингмара Бергмана, он сказал ей, что его любимая кинозвезда — Хельга Лювергрен. Она никогда не слышала этого имени, тогда он назвал ей несколько фильмов, датских или шведских — она не могла разобрать чьих, — и съел все булочки с изюмом.
Трогательным было и их посещение собрания Филдинга, когда они остановились в восхищении перед обнаженной Рубенса, пощипывающей виноградную гроздь. Откровенная сексуальность картины ошеломительно возбудила тогда Карен, а Эрик выбрал этот момент для того, чтобы шепнуть ей на ухо, что он бы предпочел на завтрак виноградный сок, кофе, рогалики и сыр.
