В этом деле ему помогал еще один студент — член общества Апостолов, библиотекарь в «Британской школе Рима» Алистер Уотсон. Их первый наскок на Бланта никаких результатов не дал. Им не удалось его убедить, хотя он, кажется, и проявил интерес к их идеям. Ночи напролет беседовали они в своем любимом клубе «Питт», но Блант оставался непреклонен. Он отказывался принимать участие в митингах и демонстрациях, и от него практически невозможно было ожидать, что он примет левые убеждения. Но многие годы спустя, ученые, анализируя труды Бланта того периода, пришли к выводу, что уже тогда его взгляды имели марксистский налет.
Бёрджесс потрудился немало, и в конце концов ему удалось переманить Бланта на свою сторону, введя в состав группы антифашистских активистов. Решающим моментом явилась поездка Энтони в Рим в 1933 году. Блант писал тогда труд об истории и теории французского и итальянского изобразительного искусства XIV–XVII веков и провел много времени в Италии, где работал с Эллисом Уотерхаузом. Бёрджесс, Блант и Уотерхауз вместе гуляли по городу, посещали музеи, частенько заходили в бары и предпринимали долгие прогулки по окрестностям. О политике не говорил никто, кроме Бёрджесса, который нет-нет да и обращался к Марксу.
Уотерхауз заметил, что Бёрджесс видимо сумел подчинить себе Бланта.
В то время Гай Бёрджесс еще и не думал ни об агентурной деятельности на СССР, ни о секретной службе, ни о разведке. Все его мысли были сосредоточены на борьбе с фашизмом. А реакция Бланта даже в этом вопросе заключалась в лучшем случае в проявлении терпимости к разговорам о действенной борьбе. В отличие от своих кембриджских друзей — Бёрджесса, Маклина и Филби — он лишь сочувствовал делу.
Интерес Бланта к марксизму возник необычным путем. Разбудил его Бёрджесс и только он. Я не могу себе представить, чтобы он полностью согласился со взглядами Бёрджесса, хотя тот всеми средствами старался заставить Бланта пересмотреть некоторые аспекты истории искусства и их связи с жизнью общества. Насколько мне известно, Маркс никогда не касался этого вопроса, но это не помешало Бёрджессу убедить своего друга ознакомиться с учением Маркса в свете определения места искусства в жизни.
Поскольку Гай сам интересовался и любил искусство, ему удалось переубедить Энтони, выдвинув аргумент, бывший в ходу у левых, о том, что искусство обречено на увядание в атмосфере буржуазного общества. Предприниматель не вкладывает денег в искусство. Он может создать частную коллекцию, но увидят ее только немногие привилегированные лица. Эгоистичный буржуа не помогает развитию культуры низших социальных слоев. Только социалистические государства могут стать настоящими пропагандистами искусств в двадцатом веке; капиталистические же государства медленно удушают искусство.
Все эти доводы, которые Бёрджесс излагал лично мне не один раз, можно свести к нескольким довольно наивным позициям, но Гай упорно их придерживался. «Ренессанс, — говорил он, — был великим периодом, я согласен с этим. Но тогда существовали меценаты, деньги которых шли на развитие искусства. Их не волновал вопрос о росте производительности труда рабочих. И пока они поддерживали искусство своими деньгами, оно жило. Но когда эти меценаты перевелись, уровень искусства снизился самым драматическим образом. Сейчас оно нуждается в денежной поддержке больше, чем когда бы то ни было, а буржуазное государство ничего не делает, чтобы содействовать его развитию. Только диктатура может взять на себя роль покровителя всех видов искусства». Этого аргумента было, по-видимому, достаточно, чтобы убедить Бланта. Он заложил основу его последующих политических убеждений.
Не устояв перед силой убеждения Гая Бёрджесса, Блант заинтересовался идеями коммунизма гораздо серьезнее, чем какой-нибудь школьник, изучающий политическую философию. И все же факт остается фактом: мы по-прежнему не уверены, был ли Блант правоверным коммунистом. Зная его лично, я думаю, что в глубине души он таковым не был, хотя некоторые положения марксизма и разделял. Он никогда не говорил о своих убеждениях открыто. Правда, в статьях, написанных им в то время, проглядывал иногда марксист. Мы как-то сказали ему об этом, на что Энтони заметил:
— Не могу сказать, марксистский это подход или какой-либо другой. Просто мой собственный.
Но надо отдать ему справедливость в том, что теория, которой он в то время придерживался, была отнюдь не консервативной. Для него искусство и человек были неразделимы. Например, согласно одному из высказываний Бланта, исторически произведения искусства можно рассматривать только в роли их гуманного воздействия, иными словами, в их социальном значении.
Такой ход мысли привел его к выводу, что государство должно защищать и оказывать покровительство культуре и искусству. Блант часто говорил мне позднее, что на его взгляд ни телевидение, ни кино не являются искусством. По его словам, они всегда будут находиться на втором плане, «ибо ничего не отдают людям». «Где теперь Медичи?[15]» — задавал он вопрос.
Другой заботой Бланта стало спасение искусства от проституирования ради денег. Он говорил, что американцы наводнили Европу долларами и привнесли такую культуру, какую он не в состоянии понять. Энтони считал, что современное искусство — колоссальный обман. На его взгляд только Пикассо хоть чего-то стоит, а его «Герника» — шедевр, который можно поставить в один ряд с величайшими классическими произведениями.
Выходит, что взгляды Бланта на искусство близки к марксистским. Думаю, однако, что по всем другим вопросам доктрины «Капитала» не представляли для него никакого интереса. Мало у кого имеются основания утверждать, что Блант сильно сочувствовал коммунизму. И уж ничто на свете не могло заставить его выйти на улицу, размахивая флагом.
За несколько недель до поездки в Рим Бёрджесс в роли открывателя талантов якобы заполучил еще одного очень хорошего «рекрута». Он совратил интеллектуально и, возможно, физически многообещающего кембриджского студента Дональда Маклина, который стал верным членом ячейки активных разведчиков.
В начале 1934 года эта группа, помимо самого Бёрджесса, Бланта и Маклина, насчитывала еще несколько человек. Все они были готовы вступить в борьбу против фашизма и изменить лицо мира на марксистский лад. Филби окончил Тринити-колледж в июне предыдущего года.
Антифашистская деятельность Гая Бёрджесса отразилась и на его занятиях: он вскоре отказался писать работу о буржуазной революции в Англии для защиты диссертации на звание доктора философии, а занялся монографией об индийском восстании 1857–1858 годов[16].
В мае 1934 года Ким Филби приехал в Кембридж повидаться с Бёрджессом. Если все, кто сталкивался с Бёрджессом, попадали под его влияние, то на этот раз все оказалось наоборот.
Гая заворожили рассказы Кима о его отчаянной храбрости в Вене, когда Филби помогал рабочим, преследуемым австрийскими властями.
Началась первая стадия вербовки Бёрджесса и его друзей в советскую секретную агентуру. Гая почти не пришлось уговаривать. Он сразу же отправился в Лондон, чтобы встретиться с Арнольдом Дойчем («Отто»), который только что прибыл в Англию.
По предложению Дойча Бёрджесс провел часть летних каникул 1934 года в Германии, совершенствуя там свою политическую подготовку. Эта поездка совпала с критическим моментом в истории нацизма. 30 июня 1934 года в Берлине произошла так называемая «Ночь длинных ножей», когда Гитлер совершил кровавое дело, уничтожив восемьдесят своих соперников.
Вернувшись из Германии, Бёрджесс с группой из четырех студентов, среди которых был Блант, предпринял поездку в СССР. Эта поездка, также организованная Дойчем, имела определенную цель — обеспечить Бёрджессу и Бланту алиби. По возвращении домой они могли трубить на всех перекрестках, что с их глаз спала пелена и они увидели, насколько безобразна действительность в Советском Союзе. Отныне они отрекаются от своих прежних увлечений коммунизмом. Еще до своего отъезда из Англии, они были проинструктированы и точно знали, что следует говорить по возвращении домой.
В Ленинград группа прибыла морем и поездом отправилась в Москву, где их встретили Осип Пятницкий, член Западного бюро Коминтерна, и Николай Иванович Бухарин, идеологический лидер большевистской партии. Приятное обхождение, ум и убеждения Бухарина пришлись по душе Бёрджессу. Бухарин укрепил веру молодых англичан в том, что только ожесточенная борьба в союзе с Коминтерном способна раздавить фашизм.
Правда, Энтони Блант видел свою цель поездки в Советскую Россию несколько в ином свете. Его в основном интересовала культурная жизнь страны. Ему хотелось осмотреть художественные коллекции Эрмитажа в Ленинграде и московского Кремля. Эрмитаж привел Энтони в восхищение и укрепил его веру в марксизм, как идеологию, защищающую культуру и искусство. Но в целом Россия показалась ему хотя и красивой, эмоциональной страной, но обреченной. Он позднее говорил мне, что трагическая обреченность моей родины просматривается повсюду: в народе, в образе жизни, даже в ландшафте, но больше всего в искусстве.
