— Папа, — снова сказала я.
Его взгляд спустился с моего лица на открытый портфель. Он смотрел, как я вынимаю из портфеля фотографию Лауры. Я доставала ее лишь несколько секунд, но они показались мне долгими часами.
Я показала ему фотографию.
— Боже мой! — воскликнул он, с трудом вставая, как будто был еще сравнительно молодым снаружи, но уже немощным внутри. — Эта история что, так для нас никогда и не закончится?
Я пожала плечами.
— Что это за фотография?
Отец выхватил фотографию у меня из руки.
— Это было нашим кошмаром. Это и сейчас наш кошмар! И тебе не нужно совать туда свой нос.
— Я обнаружила ее случайно.
— Случайно? Ты ее обнаружила случайно на верхней полке шкафа в портфеле, завернутом в одеяло?.. А я ведь говорил твоей матери, что нам нужен сейф. — Он принялся разглядывать меня с таким видом, как будто лишь сейчас понял, какая я на самом деле. — И как давно ты уже зна…
— С десяти лет, — перебила я его.
Отец поднес руку, в которой держал фотографию, к голове. Было заметно, что жизненная ситуация, в которую он угодил, ему отнюдь не по душе, но он увязал в ней все глубже и глубже.
— Мне жаль, что так получилось, — сказал он. — Я не думал, что все сложится именно так. Я полагал, что время расставит все по своим местам.
— Если время этого не сделает, вместо него это придется сделать нам. Кто эта девочка?
Он отодвинул один из стульев, стоявших вокруг стола, и сел на него. Затем переместился вместе со стулом вперед — так, что край стола уперся ему в живот. Дом без мамы казался пустым, и возникало ощущение, что в ближайшее время мы собираемся куда-то переезжать. Ее шаги, раздававшиеся до того, как она снимет обувь, и после того, как она ее снимала, уже более тихие; ее хрипловатый голос, ставший таким потому, что она много курила в молодости; запах ее геля, который она готовила сама, смешивая розовое масло, привезенное из Стамбула Анной, с пеной купленного в супермаркете мыла; ее манера раздеваться до лифчика, расстегивая змейку на спине, а затем стаскивая с себя кофточку резкими движениями и бросая куда попало, как что-то уже не нужное, — всего этого нам с отцом теперь ужасно недоставало.
Мы посмотрели на фотографию.
— По правде говоря, я не знаю. Это всего лишь предположения, хотя Бетти считает, что их вполне достаточно.
Он сказал «Бетти», а не «твоя мама», как говорил обычно, и это означало, что мы начинаем разговаривать о чем-то таком, о чем еще никогда не говорили.
— Здесь написано, что ее зовут Лаура.
Только тут отец, по-видимому, осознал, что я вообще-то многое замечала и многое слышала.
— Черт побери! Почему же ты ничего не говорила? Не знаю, как это ты сумела столько времени держать язык за зубами.
— А разве от этого не стало бы хуже?
— Конечно, стало бы. У тебя, получается, были лишь подозрения.
— Подозрения в чем?
— А ты сама не догадываешься?
— Нет.
— Если не догадываешься — значит, не хочешь догадаться. Ты очень умная.
— Если я не догадалась раньше, то не догадаюсь и сейчас, — сказала я, указывая на фотографию.
Отец опустил голову.
— Я выпью пива.
Я уже собиралась сказать, что пиво у нас дома закончилось и что мне не нравится, что он так много пьет, но тут мне пришло в голову, что мы с отцом сейчас переживаем момент, когда выпить пива не помешает нам обоим. Вдвоем.
Я достала две банки пива «Хайнекен» и, убедившись, что они достаточно холодные, неторопливо их открыла. В конце концов, если я прожила в мучительном неведении несколько лет, то вполне смогу потерпеть еще пять минут. В любой другой ситуации мы произнесли бы какой-нибудь тост, но сейчас нам было не до тостов. Мы оба сделали по большому глотку. Потом еще по одному. А мама тем временем лежала в больничной палате № 407 и ни о чем даже не подозревала.
— Бетти думает, что эта девочка — ее дочь. То есть твоя сестра.
Нельзя сказать, что такая мысль никогда раньше не мелькала в моей голове, тем не менее от слов отца у меня слегка закружилась голова. Я ведь не ужинала, выпила на голодный желудок пива, а тут еще и узнала шокирующую правду. Я поднялась со стула и пересела на диван: так я, по крайней мере, не рухну без чувств на пол.
— А ты что по этому поводу думаешь?
— Думаю, что сегодня мы ляжем спать поздно и спать будем плохо.
Я сходила еще за парой банок пива, но свою открывать не стала.
— Прости, — сказал отец, опустошив свою банку и принимаясь за мою. — Очень хочется пить. За два года до твоего рождения у нас родилась еще одна девочка. Но она родилась мертвой.
— Понятно, — сказала я, вспомнив об отрешенном выражении, которое частенько появлялось на лице матери и вызывало у меня раздражение. — Я что-то об этом слышала. Я думала, что она сделала аборт.
— Нет. Та девочка родилась тогда, когда и должна была родиться, не раньше и не позже, но при родах возникло какое-то осложнение, и когда она родилась, то не смогла нормально дышать.
Мысли у меня в голове ворочались очень медленно, я с трудом могла что-то соображать. Отец сел рядом со мной на диван и поправил пальцем очки.
— Тогда мы еще не были женаты. А я во время тех родов вообще находился в отъезде.
Он снял очки. Без них его глаза, казалось, отдалились от меня, почти исчезли.
— Ты куда-то ездил на своем такси?
Отец снова надел очки и сделал большой глоток из баночки. Потом он отрицательно покачал головой — так, как качает головой восьмилетний мальчик, отрицая, что он что-то разбил.
— Мои родители настояли на том, чтобы я поехал с ними в Рим. Им хотелось посетить Ватикан. Они буквально загорелись идеей, что мы должны поехать туда вчетвером — они вдвоем, Рафа и я.
Отец, если уезжал за пределы нашей автономной области, всегда потом очень подробно рассказывал нам обо всем. А вот об этой его поездке я никогда ничего не слышала — возможно, потому, что она напоминала ему о дочери, родившейся мертвой, и о двоюродном брате Рафаэле — человеке, похоже, изначально неплохом, но, тем не менее, пристрастившемся к наркотикам и теперь, должно быть, прозябающем и постепенно деградирующем в каком-нибудь уголке мира.
— Это был подарок, который родители хотели сделать мне. Они взяли с собой и Рафу, чтобы мне было веселее. К сожалению, они выбрали для этого самое неподходящее время. Мы остановились в отеле рядом с фонтаном Треви, обедали и ужинали в тратториях, а после ужина всегда шли на какое-нибудь представление. После представления мы с Рафой отправлялись куда-нибудь потанцевать. Я почти забыл о Бетти, у меня не оставалось времени даже на то, чтобы ей позвонить. Мне не хотелось звонить ей из гостиничного номера, потому что такие звонки стоят очень дорого, а когда я находился на улице, то мне либо не удавалось найти телефонную будку, либо все мое внимание занимало что-то другое. Я ничего не опасался, понимаешь? Я не предвидел опасностей, которые не являются очевидными. Жизнь казалась мне прекрасной, и после возвращения из этой поездки могли появиться реальные шансы на то, что отец раскошелится по-крупному и отсыплет мне деньжат на беззаботную жизнь. Я надеялся, что после того, как я вернусь, Бетти родит ребенка, девочку, мы поженимся и все будет хорошо. Понимаешь?
Я ничего не ответила. Я понимала то, что отец мне рассказывал, но не понимала, что же тогда произошло. По его словам, мама родила в то время, когда он находился в Риме. Пытаться связаться с ним, когда уже вот-вот начнутся схватки, ей было не так-то просто. Мои дедушка и бабушка со стороны матери жили в Аликанте и не приехали своевременно. Мама, получается, осталась одна-одинешенька. Ей пришлось в одиночку вынести удар судьбы, когда ей сказали, что ее дочь умерла. Она поступила в родильный дом в половину пятого утра и родила в одиннадцать.
— Когда я приехал двумя днями позже, все уже произошло. Она была так убита горем, так подавлена, что не захотела мне звонить. Она сказала, что для нее теперь уже ничего не имеет значения. Я настоял на том, чтобы мы немедленно поженились, и примерно через два года родилась ты. На этот раз я все время находился рядом и молился о том, чтобы не было никаких неприятных сюрпризов, чтобы все шло так, как должно идти.
Как и предвидел отец, я в эту ночь почти не спала. В четыре часа утра он закончил, время от времени открывая банки с пивом, рассказывать трагическую историю о моей маме и ее умершей дочке. После того как родилась я, мама вбила себе что-то в голову и принялась расспрашивать врачей о причинах, по которым ребенок может умереть во время родов. Она не могла понять, почему со мной у нее все закончилось так прекрасно, а с Лаурой — так плохо, если обе беременности, судя по ее самочувствию и по результатам анализов и ультразвуковых исследований, прошли без каких-либо осложнений. По ее словам, когда она впервые услышала, как я заплакала, ей вспомнилось, как плакала Лаура. Это заявление было неправдоподобным, потому что в последний момент родов ей ввели большую дозу успокоительного, но она, тем не менее, была уверена в том, что слышала плач. Может, во сне, но все же слышала. Кроме того, ей не показали труп умершей девочки: по заявлениям врачей, они просто не хотели еще больше травмировать психически и без того убитую горем мать. Мама не раз говорила отцу, что стоило ей только посмотреть на меня — и она сразу же почувствовала, что ее первая дочь была живой и что ее у нее похитили — похитили, как похищают автомобиль, кошелек с деньгами или ювелирное украшение. Поэтому, насколько я поняла, ее уверенность в том, что Лаура не умерла, постепенно крепла. Мой брат, как и я, родился без каких-либо проблем. Врач, принимавший роды, когда родилась я, и тогда, когда родился Анхель, сказал моей маме, что ее физическое состояние позволяет рожать и дальше, что ее беременность прошла прекрасно и что при рождении Лауры, по-видимому, произошло что-то чрезвычайное.
