Когда я проснулась в девять утра, из родительской спальни доносился храп отца. В десять утра врачи начинали обход больничных палат. Я решила поехать в больницу к этому времени, чтобы узнать у них, как обстоят дела с малокровием моей матери. Иногда я всей своей душой желала, чтобы она поскорее оказалась в таком состоянии, которое даст им основание ее прооперировать и тем самым прекратить этот кошмар, а иногда мне хотелось, чтобы ее подольше не тащили в операционный зал и чтобы она еще некоторое время побыла в больнице, поскольку пребывание там дает ей возможность получать хороший уход, находиться под врачебным надзором и — самое главное — оставаться живой.
Я не стала будить отца. Он заслуживал того, чтобы отдохнуть. Он, должно быть, сбросил огромный камень с души, поделившись со мной великим секретом нашей семьи, благодаря чему ему уже не нужно было ничего от меня утаивать. Я теперь знала, что если пытаться унести с собой секреты в могилу, то это очень сильно расшатывает нервную систему. Фотография Лауры заинтриговала меня в свое время так сильно, что с того самого момента, когда я ее обнаружила, мир вокруг стал казаться мне полным иллюзий и обмана — как будто за каждой вещью, каждым человеком и каждым событием скрывалось что-то неведомое, а за этим неведомым — что-то еще более неведомое, а за ним — еще, еще, еще… За моими родителями, как выяснилось, скрывались совсем другая Бетти и совсем другой Даниэль. Да и за мной, возможно, скрывается совсем другая Вероника, которая может заявить о себе в любой момент. Даже Анхель — и тот, наверное, таит в себе совсем других Анхелей, которые будут появляться в его жизни один за другим. Теперь я уже могла разговаривать с отцом о своей умершей сестре, но вот заговорить о ней с мамой я бы не решилась. Я не знала, как она на это отреагирует. Я, конечно, могла бы сказать ей: «Не волнуйся, папа мне уже все рассказал». Но чего бы я этим добилась? Мама ведь привыкла верить в то, что мне ничего не известно.
Я позавтракала, разглядывая фотографию призрака нашей семьи, обитающего в тесном внутреннем пространстве портфеля из крокодиловой кожи. Если эта девочка — реальность, если она — та, кем ее считает мама, то затронула ли ее хоть в какой-то мере тоска, которую испытывали мои родители и которую косвенным образом испытывала я и еще более косвенным образом испытывал Анхель? Чувствовала ли она, как бьются наши сердца, — бьются где-то далеко-далеко от нее? Или она вообще ни о чем не знала? Если она и была на кого-то из нас похожа, так это на моего отца. Мне, впрочем, было неизвестно, какие у Лауры глаза — карие, как у меня, мамы и Анхеля, или же голубые, как у отца: на фотографии она щурилась от солнца. Она казалась одновременно и радостной, и задумчивой — как будто пыталась понять, каким человеком она станет в будущем. Ее волосы были светло-каштановыми и, похоже, очень тонкими и шелковистыми.
Мне удалось выведать у отца, что мама, вопреки его возражениям, наняла детектива и тот смог выяснить, в какую школу ходит Лаура. Эта фотография была сделана на школьном дворе во время переменки. Затем расследование было приостановлено, потому что у моих родителей больше не было на него денег. Они ведь обращались в одно из местных детективных агентств, а их услуги стоят дорого. Это агентство находилось в нескольких кварталах от нашего дома. Чтобы найти его, нужно было идти по улице и смотреть на вывески на уровне второго этажа. Я знала, где это агентство находится. Я много раз обращала внимание на эту вывеску как на что-то абсолютно чуждое и той улице, на которой она находилась, и тем людям, которые шли по этой улице. Получалось, что мама когда-то давно зашла в это детективное агентство. Я мысленно представила себе, как она рассказывает самую печальную историю на свете незнакомому ей человеку… Мне подумалось, что, возможно, мама накопила тот миллион песет, который сейчас лежал в кармане норковой шубы, чтобы заплатить детективу за продолжение расследования. Она наверняка пыталась найти Лауру и сама в то время, когда отец находился на работе, а мы с Анхелем — в школе, а затем, когда она устроилась на работу продавщицей, доставляющей товары, у нее появилась прекрасная возможность ходить по домам. Чего я не знала — так это того, добилась ли мама в своих поисках хоть каких-нибудь успехов. Возможно, этого не знал и отец. Из глубин памяти стали выплывать воспоминания о некоторых странных эпизодах моей жизни.
Мне припомнился один зимний день. Мне тогда было десять лет. В этом возрасте, хотя я и отличалась рассеянностью, я уже замечала все, и все то, что я замечала, отпечатывалось в моем мозгу — как отпечатываются следы на мягкой глине. В те времена я не понимала смысла всего того, что видела, и даже не пыталась анализировать ситуацию. А вот теперь — начала пытаться. Хотя я, как правило, возвращалась домой из школы одна, а точнее с братом, потому что школа находилась в конце улицы, на которой мы жили, маму иногда охватывало беспокойство и она приходила забирать нас после занятий. Мама говорила, что не хочет отягощать меня ответственностью за брата, но теперь я поняла, что ей просто иногда бывало трудно побороть в себе боязнь того, что меня с Анхелем кто-то похитит. В тот конкретный день, когда мы вышли из школы, мама ждала нас возле входа. Она сказала нам, что мы сейчас кое-куда поедем. Мы спустились в метро. Анхель чувствовал себя уставшим, а потому поставил свой школьный рюкзачок на пол и уселся на него сверху. Мне в метро нравилось. Какой-то паренек с косичкой тренькал на гитаре, стоя рядом с эскалатором и разглядывая проходящих мимо девушек. Что меня тогда волновало меньше всего, так это зачем маме вдруг понадобилось ехать в такую даль. В те времена — времена нескончаемо долгого детства, когда все очень сильно меняется в жизни буквально каждый год (а то и каждый месяц) — мама всегда боялась, что с нами что-нибудь случится.
Мой брат был одет в куртку цвета морской волны, с капюшоном, а я — в пальто в большую черную и белую клетку. На нашей маме был пуховик, полы которого доходили ей до колен, поэтому она казалась толще, чем была на самом деле. Она стояла, держась за поручень, и ее ладонь находилась в нескольких сантиметрах от ладони женщины, одетой в бежевое пальто с коричневым поясом и стоячим воротником и в кожаные перчатки — такие тонкие, что было видно проступающие под ними жилки. Мне захотелось быть такой же элегантной, как эта женщина, и никогда больше не надевать шерстяную шапочку, которую я носила уже пять лет и которая, к моему сожалению, все никак не рвалась и не изнашивалась. А еще мне захотелось, чтобы мама привлекала к себе чье-нибудь внимание так, как эта женщина в бежевом пальто привлекла мое. Я посмотрела в темноту, которая мелькала за окнами вагона.
Я не знаю, где именно мы вышли из метро. Это было неприветливое и темное место с высокими деревьями, светом из окон и немногочисленными фонарными столбами. Брат сказал, что ему хочется есть, и мама тут же вспомнила, что у нее в сумке лежат два бутерброда. Анхель взял один из них и начал разворачивать серебристую бумагу, в которую он был завернут. Я же была недостаточно голодна для того, чтобы захотеть вытаскивать руки из карманов. Мы подошли к строению, похожему на школу. Зайдя в школьный двор, мы остановились перед площадкой с баскетбольными корзинами, где играли девочки немного старше меня. Мама велела нам сесть на скамейку и подождать, потому что у нее тут есть кое-какие дела. Она вошла в здание, а затем вышла и принялась наблюдать за игрой в баскетбол. Поскольку я начала бросать на нее недоуменные взгляды, она объяснила, что ей нужно здесь кое с кем поговорить. Анхель, сидя на скамейке, доел бутерброд и пошел играть на площадку неподалеку. Ему очень нравилось кувыркаться и при этом было наплевать на то, что он может вляпаться во что-нибудь и на этой площадке, и на выложенном плитками пыльном полу супермаркета, где он тоже, бывало, кувыркался. Еще он любил носиться из стороны в сторону и вдруг ни с того ни с сего падать на пол.
— Что ты там разглядываешь? — спросила я у мамы, изнывая в ожидании, когда же мы отсюда уйдем. — Мне нужно делать уроки.
— Делай их на скамейке. Мы уже скоро пойдем.
Я не нашла в себе душевных сил доставать из школьного рюкзачка учебники, которые я привыкла штудировать только на видавшем виды дубовом столе у нас дома в кухне. Я терпеть не могла делать что-то, что явно не соответствовало окружающей меня обстановке и ситуации, в которой я находилась, а именно такое несоответствие в этот момент и имело место. Мама явно не вписывалась в число других людей, которые наблюдали за происходящим на спортивной площадке, время от времени дыша себе на ладони, чтобы согреть их, а она стояла, как прикованная, возле металлического ограждения.
— Я прошу вас немножечко потерпеть! — сердито сказала она, когда брат подошел к ней и начал ныть, что ему скучно. Она при этом даже не оторвала взгляда от того, что происходило на освещенной территории площадки. Свет от прожекторов падал на бегавших туда-сюда и прыгавших девочек и на судью, который держался так, словно судит один из матчей Национальной баскетбольной ассоциации США.
