– Иные дороги непроходимы ввиду снега. У вас хорошие лошади, я надеюсь.
– Их придется взять напрокат.
– Золото?
– Вестимо.
Лакей возвратился с мечом, и Монфалькон вынул ключ. Квайр выдвинулся, дабы принять клинок из чужой руки.
– Спасибо. – Он вложил меч в ножны.
Лорд-Канцлер подождал, пока слуга повернется к ним спиной, и отпер шкатулку. Когда лакей испарился, он открыл ее.
– Пять ноблей?
– Вестимо – хватит на лошадей и людей.
Монфалькон украсил золотом Квайрову беспечную ладонь.
– Вы отъедете до темноты, ближе к вечеру?
– Как только найму причастных, пообедаю и вымоюсь.
Двое мужчин вошли в меньшую комнату, а затем в еще одну, меньше предыдущей. Третья дверь, скрытая в панели за креслом, вела в стены: путь из дворца, о коем знали, по их мнению, лишь Квайр, Лудли и их патрон. Капитан кротко раздвинул свежую паутину, как если бы касался древних кружев, и пустился в путь. Приглушенное прощание с Монфальконом, прежде чем панель за ним закрылась, и он содрал с себя капюшон, отбросил его, перевернул накидку так, чтобы, вернув сомбреро на голову, оказаться во всем черном. Пространство вокруг полнилось серым светом из неясного источника, и в сем свете тысячи пауков кишели на полу, стенах и жемчужном шелке. Квайр выпрямил спину и двигался осторожно, дабы раздавить как можно меньше членистоногих. Туннель был стеклянным и, не исключено, служил некогда оранжереей; тут и там виднелись останки кадок и горшков, сгнившие ветви. Ныне стекло покрылось пылью, и несколько выше него возведена была крыша. Именно через окна на дальнем конце ее, казавшейся гигантским навесом, и проникал свет. Изгибался туннель потихоньку, на манер подковы, и воздух делался прохладней, пауков становилось все меньше, и Квайр вышел наконец к починенной двери, что служила ему выходом, пересек твердый, захламленный пол, пока не достиг стены, что однажды наверняка была внешней и граничила с садом. Сквозь дыру в стене он выбрался в полутьму; вниз по лестнице, через отрезок голой земли. Теперь Квайр, дрожа и прижимая накидку к телу, приближался к высоченной, обширной стене. Плечо к одному ее участку – и она поддалась, так что он почти выпал в свет дня, в глубокий снег. Квайр захлопнул кирпичную дверь. Он стоял под высоким утесом из пожелтевшего от погоды кирпича, а перед ним простирался длинный, узкий декоративный сад, заброшенный, разросшийся, позабытый, чьи контуры четче обрисовывались снегом и льдом. Черные ветви тянулись к небу, осколки статуй глазели из-под снежных нарядов – полубоги более солнечной державы, в горностае, оледенелые. Дыхание Квайра на эдаком фоне казалось серым. Высоко поднимая ноги, он нырял сапогами в снег, шагая по знакомой, но невидимой тропе меж квадратов, кругов и продолговатостей бесплодных цветников и забитых фонтанов, повернул налево к еще одной стене, всей перевитой вечнозеленым, перепрыгнул маленькую железную калитку, вошел в грот, ступая по немногим свободным от снега булыжникам, дошел уже и до ворот, отпертых его отмычкой, и застыл на склоне холма, где никакой тропы не было. Его мучил голод. Он побежал вниз по склону к густым рядам тополей, обрамляющих дорогу, черную от следов колес, бросил взгляд через нее. Ветер нес снежную труху, и та делалась как бы водной рябью на широкой, мелкой реке. Квайр упал, покатился, выругался, потом хихикнул, спотыкливо встал на ноги, доковылял до деревьев и их убежища, замер, дабы предаться глубоким вдохам, резавшим легкие, прислонил онемевшую спину к стволу и стал глядеть вниз на дым города, теперь уже не слишком далекий. Изгородь стала последним его препятствием, он вскарабкался на нее деликатно, не пылая страстью быть замеченным, спрыгнул на исковерканную дорожку и заскользил по льду лужи, прежде чем вновь побежать.
По рытвинам и снегу уходил Квайр, трепетали на ветру вороньи перья шляпы, потрескивала подобная черному огню накидка, и ноги несли Квайра по извивам дорожки быстрей и быстрей, пока внезапно не встали перед Квайром стены Лондона и неохраняемый арочный проход, ведший его в благоденствие северных улиц, и уважаемый трактир, где Квайра знали под личиной и именем наезжающего ученого джентльмена, коего занятия часто влекли в расположенную рядом Библиотеку Классической Античности. Исходного ученого Квайр зарубил во время спора о вероятной личности поэта Юста Липсия, переняв характер убитого в целости и сохранности. Здесь Квайр принял ванну, отобедал пищей лучшей, нежели мог найти в тавернах, где слыл завсегдатаем, а также арендовал для себя прекрасного вороного жеребца. Мороз крепчал, загоняя многих в дома; улицы почти обезлюдели, когда Квайр галопировал на восток, к реке и таверне «Морская Коняга», дабы известить Лудли, кого именно будить и куда идти за лучшими клячами. Тот же, заразившись Квайровой резвостью, в своей скрипучей новенькой куртке поспешил к двери и был таков, и капитан, прикончив чуток горячего рому, последовал было за ним, когда на его пути объявилось нездоровое лицо мастера Аттли. Его глазки почти затерялись средь множества прыщей и оспин; он вложил в ладонь капитана успокоительную длань.
– К вам тут враг, сир, ждет на улице. У вашей лошадки.
Квайр взглянул на куранты наверху (гордость Аттли) и увидел, что у него есть два часа до встречи со своими людьми на дороге в Родж.
– Сарациновы родственники?
– Малец, коему вы навредили, говорит он.
– Звать его?
– Не сказал. Если желаете, капитан, я велю конюху привести лошадку на зады, где вы и встретитесь.
Квайр покачал головой.
– Давайте с ним разберемся, если сие возможно. Однако я не припомню никакого мальца. – С любопытством приблизился он к двери и шагнул наружу, дабы опереться о косяк и изучить худенького парня, что стоял с глазами жаркими и неверными подле коня и укутанного в шерсть конюха с уздечкой в руке. Мальчик был облачен в колет с капюшоном, краги кроличьей кожи и перелатанные ботинки, в рукавицах сжимал квотерстафф. За края капюшона вылезали черные лоснящиеся волосы. Паренек был смугл и цыганист, однако намеком на истинный его характер был рот – широкий, с выдающейся, надутой нижней губой.
– Ко мне? – сказал Квайр.
– Вы капитан… Квайр? – Пацан зарделся, смутившись разницей между встречей, нарисованной воображением, и реальностью.
– Я, прелесть моя. И чем же я тебе навредил, говоришь ты?
– Я Фил Скворцинг.
– Ага. Сын свечника. Твой папаша – отставной моряк. Добрый малый. Тебе деньги нужны? Уверяю, я не остаюсь в долгу, особенно перед честным морским волком. Но если надобно уладить все на месте, изволь, я пойду с тобой…
– Вы знаете обо мне больше, чем я о вас, капитан Квайр. Я здесь от имени юной леди, что лишь недавно встретила четырнадцатый день рождения и страдала, когда вы касались ее похотливыми руками, грозя ее девственности.
Квайр позволил себе мягко приподнять бровь.
– Э?
– Алис Вьюрк, служанка госпожи Кроны, белошвейки. Сирота. Ангел. Ласковый сердцем образец добродетели, на коем я женюсь и каковой ныне защищаю. – Скворцинг отчасти бесцельно махнул своей палкой.
Квайр подделал управляемый гнев.
– И как же я оскорбил сию девственницу? Похотливыми руками? Коснуться девицы, что собирает мое латанье, кою я не признал бы, явись она в третий или четвертый раз? Кто тебе сие поведал?
– Она сама поведала. Она мучилась. – Мальчик зазвучал неуверенно. – Она не лжет.
– Юные девицы, однако, воображают много такого, чего не было, – часто тем категоричнее, чем диковинней воображенное. – Квайр охватил пальцами челюсть. – Видения и всякое эдакое, понимаешь ли. Визиты не во плоти. Они знают о мире столь мало, они толкуют невинную ремарку как развратную и почитают развратное предложение за добродетельное. – Квайр сделался дружелюбен. – Что она тебе сказала, парень?
– Только сие. Она страдала. Похотливые руки.
Квайр развернул к себе ладони в перчатках, будто изучал их.
– Сомнительно, чтобы они ее касались. Она забрала мою одежду подштопать. Может, в тех же комнатах имелся еще какой-нибудь гость, чей наряд она взяла?
– Се были вы. Вас кличут не менее чем Князем Порока.
– Меня? – Квайр легко рассмеялся. – Меня, в самом деле? И кто же?
– О том талдычит вся «Королевская Борода».
– А ты им веришь – сим сплетникам и сплетницам? Ибо я не мешаюсь с толпой, я – объект зависти, я загадочен, я – мишень для злословия. Слыхал ли ты о тех, кто винит честных людей в пороке, к коему не осмеливается или не может стать причастен?
– Что?
– И тебе, парень, приходится потакать бредням такого сорта. Ты услыхал, что некто безнравствен, – представь, что бы ты делал на его месте. А?
Карета, брюзжа металлом и скрипя кожей, пропрыгала мимо, влекомая двумя парами мышастых лошадей, окна ее, занавешены, источали спутанное амбре жареной утки и душного мускуса, как если бы богатая шлюха обедала на тряском ходу. Вороной жеребец повел крупом и мягко толкнул мальчика ближе к Квайру.
