Игорь ВОЛГИН
1880 году в городе Новочеркасске был издан – ныне, разумеется, никому не ведомый – сборник работ воспитанников местной гимназии. В этом прибежище юной мысли нашёл достойное место опус ученика 7-го класса Н. Туркина «Просветительные идеи Белинского (Вид хрестоматии)». Приведя известные строки недавно умершего поэта («Учитель! Перед именем твоим позволь смиренно преклонить колени»), добросовестный гимназист уже от себя добавляет: «И кто же из нас не питает этого глубокого уважения к Белинскому, безмерно-великое и безмерно-благодетельное влияние которого до сих пор ясно чувствуется во всём, что только появляется у нас истинно прекрасного и благородного?»
Вопрос, с жаром заданный учеником провинциальной российской гимназии, носит, конечно, чисто риторический характер. Ибо к 1880 году (канун цареубийства 1 марта) в сознании российских школьников, которое, в свою очередь, есть не что иное, как уплощённый слепок общего мнения, крепко засела мысль об эстетической непогрешимости Белинского и его безусловной приверженности делу прогресса. Русская литература, обретавшая к исходу столетия всё более ощутимый сакральный статус, была ещё и школьным предметом. Это требовало ясного, внятного и желательно однозначного толкования «священных текстов». Белинский как никто годился на эту роль. Он стал Аристотелем средней школы. С его тягой к выставлению переводных баллов отдельным писателям и мощным дидактическим потенциалом он стал учителем учителей.
Русская школа утилизовала Белинского, надёжно законсервировав его пламенный образ и превратив бесчисленные поколения школяров в обязательных потребителей его критической прозы.
Это был счастливый и, главное, не подверженный влиянию времени выбор. Ибо никто никогда не в силах опровергнуть тот постулат, что «поэзия – это мышление в образах» и что «в художественном произведении идея с формою должны быть слиты, как душа с телом». Какой безумец осмелился бы отрицать, что «в искусстве всё неверное действительности есть ложь»? Такой набор безусловных, энергически заявленных истин необходим всякому, кто желает быстро и без затей постигнуть нехитрые тайны искусства.
«Пушкин стольких не воспитал, как Белинский, – говорит В. Розанов. – Пушкин был слишком для этого зрел и умён». Белинский стал школьным писателем на все времена. Его комментарий к только что испечённой, ещё не остывшей от вулканического огня отечественной классике, конечно, есть «вторая реальность» – вторая по отношению к художественному первоисточнику. Но это была первая вторая реальность: все позднейшие критические углубления лишь дополняли и корректировали картину. Автор статей о Пушкине в чём-то повторил участь своего героя: «Тебя, как первую любовь, России сердце не забудет».
Школа жёстко отобрала наиболее важную для себя часть его критического наследия и отбросила за ненадобностью всё остальное. Она не стала вдаваться в его многочисленные противоречия и уличать его в вопиющей непоследовательности суждений. Она мудро проигнорировала весь этот внеклассный контекст. «Её» Белинский оказался идеально приспособленным для выполнения сугубо учебной задачи: первого (и чаще всего – последнего) прочтения воспитуемыми свода хрестоматийных текстов.
Он оказался также идеальным учителем жизни.
Гимназист седьмого класса Туркин прилежно выписывает: «…не показывайте им (детям. – И.В.) Бога грозного, карающего судию, но учите их смотреть на Него без трепета и страха, как на отца, бесконечно любящего своих детей».
«Видеть и уважать в женщине человека – не только необходимое, но и главное условие возможности любви для порядочного человека нашего времени».
«Сама природа создала женщину преимущественно для любви…»
Учитель на все времена
Во все эпохи он действительно остаётся властителем заданных на дом дум: преимущественно учеников 8-х и 9-х классов.
Большевики не только признали Белинского, но и повысили его в чине.
«Он учился у писателей, – сказано в одном учебном пособии 1950 года, – но в гораздо большей степени учил их. И он имел на это моральное право». Такая патерналистская модель вполне устраивала новую власть, ибо подразумевалось, что за отсутствием равномощного авторитета миссию педагога и опекуна (своего рода «коллективного Белинского») самоотверженно берёт на себя государство. Белинского перестали читать: в нём стали выискивать указания.
Белинским начали бить рапповцев и троцкистов, попутчиков и безродных космополитов, Ахматову и Зощенко, и т.д. и т.п. Как удивила бы его такая судьба! Даже Ленин, неосторожно заметивший, что письмо Белинского к Гоголю было выражением настроений крепостных крестьян, не подозревал о последствиях.
Воплотив в себе родовые черты русской интеллигенции (или в качестве «духовного отца» наделив её таковыми), Белинский сосредоточил в себе проблему, от разрешения которой, как недавно ещё казалось, зависели судьбы России.
Два лика «неистового Виссариона»: один – учебно-прикладной, другой – метафизический, ментальный, сливаются в единый образ, осеняют один исторический миф. И независимо от того, кем был Белинский «на самом деле», важно уяснить, чем был он в драматической истории нашего национального духа.
«Основатель мальчишества»
Россия знала критиков более тонких, более виртуозных и, несомненно, обладавших бóльшим эстетическим вкусом. Но никто из них не мог обогнать Белинского в одном – в столь явственном проявлении «страдательного потенциала», в слиянии текста со всеми субъективными достоинствами или недостатками произносящего этот текст лица. Белинский как человек совершенно неотделим от своих писаний.
Приятели относились к Белинскому «с восторженной любовью, подобной той, какую питают к женщине». С другой стороны, и сам Белинский вёл себя с молодыми, подающими надежды литераторами как нетерпеливый любовник. Обольщался, хладел, потом стыдился многих из них и как будто мстил за прежнее своё поклонение» (именно так поступил он с Достоевским). Этот страстный элемент заметен у него во всём: во взгляде на литературу, религию, политику, философию, историю.
Современники будут поражаться тому, как почти не владеющий иностранными языками Белинский «со слуха» (т.е. из разговоров) станет усваивать высшие достижения гегельянского духа и немедленно прилагать их к вялотекущей российской жизни. Не своего ли литературного восприемника держал в уме автор «Братьев Карамазовых», когда писал о гипотетическом русском мальчике, впервые увидевшем карту звёздного неба и на следующий день возвратившем её исправленной? «Белинский – основатель мальчишества на Руси, – напишет В. Розанов в «Мимолётном». – Торжествующего мальчишества, – и который именно придал торжество, силу, победу ему».
Пушкина, который сам начинал «как мальчишка», видимо, настораживала эта черта. «Если бы с независимостью мнений и с остроумием своим, – пишет он о Белинском в 1836 году, – соединял он больше учёности, более начитанности, более уважения к преданию, более осмотрительности, – словом, более зрелости, то мы бы имели в нём критика весьма замечательного». Может быть, Белинский и прислушался бы к этим словам, если бы знал, кто скрывается за инициалами А.Б., которыми была подписана якобы присланная в «Современник» из Твери пушкинская статья.
Но порой Белинский очень серьёзен. Однажды с горьким упрёком он скажет И.С. Тургеневу: «Мы не решили ещё вопрос о существовании Бога, а вы хотите есть!» – фразу, которая вполне могла быть произнесена ещё одним «русским мальчиком», Иваном Карамазовым.
Все эти черты – сопряжение «мирового» и «сиюминутного», поиски Бога и сокрушительное богохульство, заботы о немедленном благе и сугубая теоретичность, не желающая знать, во что обходится материализация идеалов, – всё это войдёт в плоть и кровь российской интеллигенции, в круг её домашних привычек, в практику семейных свар. Как и у Белинского, все её духовные порывы будут вдохновляться чистейшим бескорыстием, жертвенной жаждой самозаклания и хроническим поиском идеала.
Унаследованный от Белинского духовный энтузиазм способен принимать самые причудливые обличья.
Монах или Робеспьер?
Современники говорят о «неистовом Виссарионе» как о человеке, пребывающем в перманентном нравственном возбуждении, которое «сделалось, наконец, нормальным состоянием его духа». Эта сугубо индивидуальная черта (свойство «человека экстремы») также отложилась в генетической памяти нации. В России человек, претендующий на место властителя дум, не может быть спокоен по определению. Ибо только он в России и есть соль земли. «Круг Белинского», как он исторически сложился (то есть круг либеральных, а позже – радикальных идеалистов), аккумулирует в себе умственные потенции эпохи и стремится монополизировать всё интеллектуальное поле.
