— И немедленно! — заорал д'Артаньян, собрав остаток сил.
Примерно через четверть часа в дверь бочком-бочком вошел Планше и доложил с опаской:
— Сударь, этот бедолага, я о нашем гостеприимном хозяине, собрался было вешаться, но я его отговорил…
— И зря, Планше, и зря… — откликнулся д'Артаньян, уже поостыв, но все еще пребывая в сквернейшем расположении духа. — В конце концов, «Трактирщик на веревке» ничем не хуже «Трактирщика на вертеле», сдается мне…
— Простите, сударь?
— Пустяки, это я о своем… — сказал д'Артаньян. — Что же, они так и не нашли моих писем?
— До сих пор ищут, сударь, — сказал Планше. — Хозяин поднял на ноги всех, кого только мог, вплоть до конюшенного сторожа и поварят… Только я сильно сомневаюсь, что ваши письма найдутся…
— Почему? — насторожился д'Артаньян. Планше подошел к постели и понизил голос:
— Я тут перекинулся парой слов с прислугой… Из тех, у кого глаз позорче и смекалки побольше… Они мне рассказали интересные вещи, сударь. Когда вашу милость понесли сюда и в обеденном зале никого не осталось, а ваши вещи там по-прежнему валялись, всеми в суматохе забытые, туда зашли эти два прохвоста, Гримо и Мушкетон.
— Это еще кто такие?
— Слуги тех двух мушкетеров, ваша милость.
— Гримо, Гримо… — припомнил д'Артаньян, борясь с головной болью. — Да, именно так его называл Атос…
— Вот именно, сударь. Гримо — это тот субъект с постной рожей святоши и хитрющими глазами. А второй, Мушкетон, — толстый такой нормандец, очень даже представительный для слуги… Клодина говорит, они там пробыли несколько минут… А знаете, что самое интересное? Когда они наконец вышли, тот, который Мушкетон, сказал тому, который Гримо, с гнусной такой усмешечкой: «Знаешь, приятель, я не дворянин, да и ты тоже, так что с нас и взятки гладки, да и спроса никакого. Хороший слуга должен всегда ухватить мысль господина, а то и взять на себя то, что господину проделать — против чести…» А потом добавил: «Никто и не заметит — бешеный гасконец валяется наверху, а его слуга слишком тупой…» Тогда-то Клодина не поняла, в чем дело, но я, как только услышал, сразу догадался. Понимаете?
— Чего же тут не понять? — уныло вздохнул д'Артаньян. — Они решили узнать, кто я такой, посмотреть, не сыщется ли в моих вещах чего-то для них интересного… Дворянин не мог опуститься до такой низости, как воровство бумаг, зато слуга…
— Вот то-то, — печально подхватил Планше. — Если я правильно все понимаю, то потом будет вовсе не унизительно для дворянской чести, если господин поинтересуется, что там за бумаги таскает в кармане его слуга…
— Пожалуй, — согласился д'Артаньян.
— «Его слуга слишком тупой!» — яростно повторил Планше. — Ну, если нам доведется свидеться, я им постараюсь растолковать, что они насчет меня крепенько заблуждались…
— Будь уверен, любезный Планше, — сказал д'Артаньян, надеясь, что ему удалось в точности повторить хищную ухмылку Рошфора. — я приложу все силы, чтобы встретиться еще разок с этими господами. Где господин, там и слуга, так что у тебя будет шанс… Ну что же тут поделаешь, если догнать их мы не в состоянии? Иди, пожалуй что, на кухню и спроси все, что нужно для приготовления бальзама, будем лечиться понастоящему, без аптеки этого коновала…
Глава шестая Гасконец в Париже
Так и осталось загадкой, что именно помогло д'Артаньяну полностью оправиться и встать на ноги уже через два дня, — то ли юношеское здоровье, то ли волшебный бальзам цыганского происхождения, то ли полное отсутствие лекарей поблизости. Быть может, все вместе. Как бы там ни было, через два дня он пустился в путь, сопровождаемый Планше на муле (хозяин «Вольного мельника» проводил его до ворот самым почтительным образом, но с нескрываемым облегчением, явно опасаясь исполнения хотя бы половины прозвучавших в его адрес со всех сторон нешуточных угроз).
Путь до Парижа был совершенно не отягощен какими-либо стычками и, откровенно говоря, даже скучен. Точности ради следует предположить: так, очень может быть, произошло оттого, что в ножнах нашего гасконца покоился вместо шпаги жалкий обломок клинка, с которым даже самый отчаянный беарнский задира не рискнул бы ввязываться в схватку.
В Париж д'Артаньян въехал через предместье Сен-Антуан, где и был вынужден остановиться совершенно вопреки первоначальным замыслам. Дело в том, что он неожиданно столкнулся с новым противником, неведомым в Гаскони, мало того — с противником многочисленным и непобедимым…
Противник этот был — парижские уличные мальчишки, весь белый день болтавшиеся под открытым небом в поисках зрелищ и объектов для издевок. С величайшим прискорбием следует поведать, что наш гасконец — а точнее говоря, его незаурядный мерин — моментально сделался как первым, так и вторым. Дело дошло до того, что вслед нашему герою были пропеты импровизированные куплеты, быть может, и уступавшие строфам великого Ронсара или Клемана Маро, но, должно признать, исполненные язвительного остроумия, хотя рифмы и хромали, а количество слогов в строках вряд ли соответствовало тогдашним строгим правилам стихосложения.
Что еще хуже, мальчишки служили лишь, пользуясь военными терминами, запальным шнуром — ибо привлекали внимание своей суетой и воплями уже вполне взрослых парижских зевак самого неблагородного происхождения, против которых не годилось обнажать шпагу (которой, собственно говоря, и не было), а попытки воздействовать на них с помощью кулаков ввиду многочисленности зевак неминуемо привели бы к повторению недавних событий на дворе «Вольного мельника», причем в неизмеримо более опасных масштабах. Д'Артаньян очень быстро уяснил как это, так и то, что дальнейшее его продвижение по парижским улицам на желтой лошади приведет исключительно к тому, что следом за ним потянется многолюднейшая процессия, отнюдь не похожая на свиту древнеримских триумфаторов…
Последние события уже несколько поубавили у гасконца безрассудной бравады, и он начал понимать, что, кроме лихих выпадов шпагой, в жизни существуют еще такие вещи, как тщательно обмысленные военные хитрости. А посему он, величайшим усилием воли проигнорировав раздававшиеся за спиной куплеты и шуточки, свернул в ворота первого же попавшегося на дороге постоялого двора.
Именно там и развернулась бурная деятельность, ставившая целью сделать его вступление в Париж и менее заметным, и более приемлемым для дворянина, исполненного самых честолюбивых замыслов…
Для начала Планше был отправлен на набережную Железного лома, где к шпаге д'Артаньяна был приделан новый клинок. Вслед за тем верный слуга был усажен за портняжную работу — обшивать единственные запасные штаны и камзол хозяина тем самым галуном, пропажу которого, сдается, д'Артаньян-отец все еще не обнаружил, поскольку его единственный выходной костюм хранился на дне дальнего сундука в ожидании каких-нибудь особо уж выдающихся событий, ожидать коих в беарнской глуши было, прямо скажем, чересчур оптимистично…
