— Эх, общинники, общинники, — с грустью, но и с упреком сказал Захар, — и сила, кажется, была в ваших руках, и разум в головах, как у зрелых мужей, а речь ваша детская! Надеетесь на «может быть» да на «кто знает». Уж в том будьте уверены, что если нам не будет грозить опасность, мы всею общиною придем вам на помощь. Но прежде всего вам самим следовало бы обезопасить себя от ваших собственных врагов — бояр. До тех пор, пока в их руках засеки и проходы, вам и вздохнуть свободно нельзя. Каждую минуту это лукавое племя может продать вас. Пора вам перестать дремать, пора ударить в набат и сбросить те путы, которыми опутала вас боярская жадность и княжеский произвол! Пока этого не будет, до той поры и мы не сможем помочь вам.
Печально склонили головы тустанские посланцы, услышав слова Захара.
— Эх, отче Захар, — сказали они, — знаешь ты наших общинников, а говоришь так, будто вовсе не знаешь их. Сломлена их древняя отвага, растоптана их воля. За твой совет благодарим тебя и передадим его нашим общинам, но последуют ли они ему?.. Эх, кабы ты был среди них и сказал им свое слово!
— Неужели же, честные соседи, мое слово для ваших общинников значит больше, чем их собственная нужда, чем их собственный разум? Нет! Если бы так было на самом деле, тогда ничем и мое слово вам не помогло бы, тогда пропали наши общины, пропала наша Русь!
Солнце уже перевалило далеко за полдень, когда тухольцы после собрания возвращались в село. Без радостных песен и возгласов, грустно, медленно шли старики и молодые, погруженные в тяжелые думы. Что-то принесут им грядущие дни?
Посланцы от других общин, ободренные, в приподнятом настроении, разошлись по своим селам. Лишь общинное знамя, знак общинной силы и дружбы, развевалось высоко и весело в воздухе да весеннее небо сияло прозрачной лазурью, словно не замечая земной тоски и тревоги.
IV
Широкой рекой разлились по Руси пожары, разрушения и смерть. Страшная монгольская орда из далекой степной Азии налетела на нашу страну, чтобы под самый корень подсечь ее силу, на долгие века разрушить народную жизнь. Самые главные города: Киев, Канев, Переяслав — пали и были разорены до основания; за ними последовали тысячи сел и более мелких городов. Страшный военачальник монгольский, Бату-хан, прозванный Батыем{19},шёл во главе своей стотысячной орды гоня перед собою вчетверо больше разных пленников, которые должны были биться за него в первых рядах, — шел по веской земле, широко распуская по ней свои отряды и ступая по колено в крови. О каком бы то ни было сопротивлении в чистом поле нечего было и думать, тем более что Русь была разъединена и разорвана на части княжескими междоусобицами.
Кое-где горожане оказывали монголам сопротивление, укрываясь за городскими стенами, и непривычные к ведению правильной осады монголы неоднократно вынуждены были терять много времени, разрушая стены и ворота топорами. Однако эти слабые крепости падали чаше вследствие измены и подкупа, чем взятые силой. Целью похода страшной орды была Угорщина, богатая страна, населенная племенем, родственным монголам, от которого монгольский властитель Чингис-хан{20} добивался изъявления покорности. Угорцы не хотели покориться, и устрашающий поход монгольской орды должен был показать им, что представляет собой месть великого Чингис-хана. С трех сторон одновременно, по плану Батыя, орда собиралась вторгнуться в Угорщину: с востока — в Семиградскую землю, с запада — из земли Моравской, и с севера — через Карпаты. С этой целью орда разделилась на три части: одна часть под предводительством Кайдана пошла бессарабскими степями в Валахию, другая под предводительством Петы отделилась от главной орды в волынской земле и прямиком по Червонной Руси, через Плиснеско, двинулась к верховьям реки Днестр, чтобы перейти ее вброд, а затем разлилась по Подгорью, ища проходов через Карпаты. Захваченные в плен местные жители, а также некоторые бояре-изменники вывели монголов по берегу Стрыя на тухольскую дорогу, и уже, как об этом сообщали корчинские посланцы, монгольские шатры белели на равнине ниже Синеводскова.
Вечерело. Густые сумерки окутали Подгорье. Над лесистыми тухольскими горами заклубились туманы, словно дым над бесчисленными вулканами перед извержением. Стрый с шумом катился по камням и пенился в крутых излучинах. На небе загорались звезды. Но и на земле, на широкой равнине Стрыя, также стали поблескивать какие-то; светила, сначала редко, словно робея, а затем все гуще и ярче, — пока, наконец, вся равнина не покрылась ими и не замерцала кровавым отблеском. Подобно морю, подернутому легким ветерком, мерцал этот отблеск в долине, то ярче вспыхивая, то словно расплываясь в темнеющем просторе. Это пылали ночные костры в лагере монголов.
Но там, вдалеке, где кончалось это мерцающее море, пылали другие светила — страшные, громадные, вспыхивая огромным заревом: это горели окрестные села и слободы, окружая широкой огненной полосой монгольский лагерь. Там неистовствовали отряды монголов, грабя и истязая людей, забирая в неволю и уничтожая дотла все, что нельзя было захватить.
В наступивших уже сумерках по узкой тропе высоко в синеводских горах ехало двое всадников на маленьких, сильных горных лошадках. Один из всадников, мужчина уже в годах, был в рыцарском одеянии, вооруженный мечом и секирой, в шлеме на голове и с копьем, прикрепленным к седлу. Из-под шлема на его плечи ниспадали длинные и густые, уже поседевшие волосы. Даже густые сумерки, тучей лежавшие в горах и громадными клубами поднимавшиеся из пропастей и лесов все выше, не могли скрыть на его лице выражения сильного недовольства, гнева и какого-то слепого упрямства, которые проявлялись ежеминутно то в едком, горьком смехе, то в мрачном унынии, — казалось, что-то заставляло дергаться его суставы внезапными судорожными движениями, весьма чувствительными для его доброго коня.
Второй всадник была молодая красивая девушка, одетая в полотняную, шелковыми нитками затканную одежду, с небольшим бобровым колпаком на голове, под которым не умещались ее роскошные, буйные, золотисто-желтые волосы. За плечами у нее висел лук из турьего рога и колчан со стрелами. Взгляд ее черных пылких очей ласточкой перепархивал с предмета на предмет, любуясь волнистыми контурами горных склонов и темнозелеными, сочными красками лесов и пастбищ.
— Какой красивый край, батюшка! — воскликнула она звонким, серебристым голосом, когда лошади их на миг остановились на крутом подъеме, по которому они с трудом пробирались, спеша добраться к цели до наступления полной темноты. — Какой чудесно красивый край! — повторила она уже тише, оглядываясь назад и утопая взором в непроницаемо темных оврагах.
— И какой скверный народ живет в этом краю! — гневно отрезал всадник.
— Нет, батюшка, не говори так! — смело ответила она, но сейчас же смешалась и, сильно понизив голос, прибавила через минуту: — Я не знаю, но здешний народ мне понравился…
— О, я знаю, что он тебе понравился! — воскликнул с упреком всадник. — А вернее, тебе понравился только один из всех этих, проклятый Беркут! О, я знаю, что ты готова отца своего бросить ради него, что ты уже перестала отца любить из-за него! Да что делать, такова уж девичья природа! А только я скажу тебе, дочка, не верь этому показному блеску! Не верь змее, хоть ее чешуя переливается коралловыми красками!
— Но, отец, что за мысли у тебя в голове! И какими злыми словами ты упрекаешь меня! Я призналась тебе, что люблю Максима, и поклялась перед солнцем, что буду принадлежать ему. Но пока я еще не его, а твоя. И если даже я буду принадлежать ему, я не перестану любить тебя, батюшка, никогда!
— Но, глупая девушка, ты не будешь принадлежать ему, об этом нечего и думать! Разве ты забыла, что ты боярская дочь, а он смерд, пастух?..
— Нет, отец, не говори этого! Он такой же рыцарь, как и другие рыцари, нет, — он лучше, смелее и честнее всех этих боярских сынков, которых я видела до сих пор! Впрочем, отец, напрасно меня отговаривать, я уже поклялась!
— Что значит клятва глупой, ослепленной страстью девушки?
— Нет, батюшка, я не глупа и не ослеплена! Не в порыве дикой страсти, не без колебаний и размышлений я сделала это. И даже не без высшей воли на то, отец!
Последние слова она произнесла полушопотом, с какой-то таинственностью в голосе.
Боярин с любопытством обернулся к ней:
— Это что еще за новости? Какая высшая воля могла тебя толкнуть на такое безумство?
— Слушай, батюшка, — сказала девушка, поворачиваясь к нему и замедляя ход коня. — В ночь перед тем, как мы должны были ехать на медвежью охоту, привиделась мне во сне моя мать. Она была такой, какой ты описывал мне ее: в белой одежде, с распущенными волосами, но с лицом румяным и светлым, как солнце, с радостной улыбкой на устах и с бесконечной любовью в ясном взоре. Она подошла ко мне с распростертыми руками и обняла меня, крепко прижимая к своей груди. «Мама!» — сказала я и больше не могла ничего выговорить от радости и охватившего все мое существо блаженства.
