Когда Марку исполнилось семь лет, он целый год прожил у бабки. Родители не хотели этого, но решились. «Обстоятельства вынуждают», — как обычно сухо пояснил отец. В те послевоенные годы СОТ предложил ему работу в Африке на строительстве нового мегаполиса. Мир лежал в руинах, нужно было много строить, и это предложение в такое непростое время оказалось весьма выгодным. Отец согласился, подписал контракт на год и уехал. Мать поехала с ним. Марк остался с бабой Тасей. Откровенно говоря, после того, как на Северном фронте без вести пропал старший сын Алексей, с семьёй что-то произошло. Недавно крепкие семейные ценности надломились и дали трещину.
Отец с матерью были строителями и по профессии, и по духу. Строили всё — города, заводы, свое счастье, новую жизнь для новых людей. Бабу Тасю они называли «анахронизмом старины», а она их «непутёвыми», то есть «сбившимися с пути».
Марка привезли к бабке весной, за неделю до отъезда. Родители остаться ночевать отказались и, сославшись на дела, вечером уехали в город. Так маленький Марк и бабка Тася стали жить вдвоём.
По утрам бабка поливала разведённым куриным помётом молодую дикую яблоню, росшую у покосившегося забора, приговаривая:
— Объешься яблок, внучек, в этом-то году.
Запах был настолько ядрёным и так невыносимо резал глаза, что Марк, морщась, представлял как ест яблоки, пахнущие куриным помётом.
— Фу! Бабушка не лей. Яблоки вонять будут.
— Всё из земли, внучёк, и всё в землю, — приговаривала она, посмеиваясь.
Когда баба Тася смеялась, в уголках ее глаз образовывались глубокие веселые лучики морщинок, обветренные щёки прорезали хитрые ямочки, а ноздри двигались в такт смеху так, словно на лице у неё сидит большая дикая птица и машет могучими крыльями, пытаясь взлететь.
Потом они завтракали свежевыдоенным молоком и свежеиспеченным хлебом. У бабки была корова Чернушка и коза Стефания, и Марк каждое утро старался угадать, каким молоком сегодня его поят, коровьим или козьим.
После завтрака они уходили в лес, где баба Тася собирала травы. Иногда с собой она брала узелок с пирогами и молоком.
— Подарки лешему, — объясняла она, — чтоб пускал и выпускал.
Войдя в лес, раскладывала на лужайке принесённое и здоровалась, кланяясь четырём сторонам.
Она всегда разговаривала с лесом на только им двоим понятном языке.
— Ты жимицу не дашь мне сегодня? Вон ветер какой, звезда упадет. Слезы заячьи тоже… пропадут ведь. Ты не злись, не шурши. Пух мне дикий собрал-то?
Марк не обращал внимания на бабкино бормотание, он упивался лесным воздухом. Это было потрясающее ощущение. Затем придя домой, весь день носился по селу с местной детворой, без жалости тратя бурлящую энергию, подаренную лесом.
То лето на удивление было жарким, таким же, как прошлогоднее. Днями Марк пропадал на речке и возвращался лишь к вечеру обгорелый, грязный и голодный. И счастливый.
Перед сном бабка Тася отмывала его в тазу, нашёптывая:
— Солнышко тебя любит. Вон и волосы цвета солнышка.
Когда же укладывала спать, говорила:
— Не держись за прожитый день, внучок. Завтра проснешься новеньким, утром всегда всё новое.
И он засыпал с улыбкой в предвкушении нового дня и нового себя.
Так пролетело лето. А осенью задождило, и сельская ребятня перестала ходить на речку. В пасмурные дни, прячась с мальчишками в старой заброшенной часовне, они часами пугали друг друга страшными историями.
— Что, Ведьмак, страшно? — подзадоривали Марка, трясущегося от страха после очередной страшилки, — а с бабушкой своей жить не страшно?
Среди детворы ходили разные слухи о бабке.
— Ребята говорят, ты мертвецов умеешь оживлять, бабуля? — как-то спросил он.
— Не умею, — отвечала бабка, штопая носки перед свечкой. — Вон, носки твои лечу. Это умею. А когда они сплошь дырой станут, помрут совсем, зачем их оживлять? Мертвяки не возвращаются.
Баба Тася лечила людей так же, как его носки, тихо и аккуратно, нашептывая что-то перед горящей свечкой. Она лечила всех. Даже совсем тяжёлых поднимала на ноги заклинаниями, снадобьями и травными отварами.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Я лишь чуток помогаю. Пока в нем есть жизнь, будет жить, — говорила она.
И хотя односельчане «за глаза» шептались, будто видели бабку летающей ночами в ступе, но лечиться к ней ходили все.
Долгими зимними вечерами, в тусклом мерцании свечи, бабушка рассказывала полусонному, закутавшемуся по уши в одеяло Марку сказки, которых он раньше никогда не слышал. Про летающих шаманов, про слепых видящих, про демонов, вселяющихся в людей, про добрых и злых духов. И еще рассказывала, что духи эти прилетели к нам на землю из далёких чужих планет и живут среди нас. Но не показываются — время ещё не пришло. Духов она называла «иными».
Так прошла зима. А весной, после первых оттепелей, приехала мать и забрала Марка в город. Отец с ней не приехал. Он не приехал и потом. Мать сказала, что он на очередной далекой стройке, строит для людей новую жизнь. Больше Марк никогда не видел отца.
* * *
Воспоминания медленно расплываются, возвращая сознание. Он опять открывает глаза, и перед собой видит не пластиковую обшивку реанимобиля, а серый запылённый потолок больничной палаты. Его веки — тяжелые гири. И ещё — он совсем не чувствует своего лица. И рук. Кажется, что на них нет кожи.
— Алкоголь и даркфомин в крови отсутствуют, — сквозь полудрему слышит он мужской голос. — Ни документов, ничего.
— Пожар? Что-то серьезное? Фильтрация?
— Его привезли сотрудники Безопасности.
Из тумана проступают два бледных облака с темными пятнами вместо голов. Они разговаривают о нем.
— Удивительно как он выжил. Пол-лица как небывало.
— Но почему к нам? В кластерах ежедневно находят заражённых. Зачем сюда? Для этого есть…
— Говорю же, это не наше дело.
— Ладно.
Они продолжают говорить, но слов не разобрать. Затем всё стихает, и бледные облака расплывчатых силуэтов растворяет туман.
Что с ним? Силуэты что-то сказали о пожаре. Он пытается вспомнить. Перед глазами лес. Густая, тёмная чаща. Но ему не страшно. Лес приятно пахнет.
«Освободись», — слышится старушечий голос.
Он — маленький мальчик босой, без майки бежит по пыльной дороге. Навстречу идет отец.
«Ты все-таки приехал за мной!» — кричит мальчик.
Марк открывает глаза. Он лежит в маленькой больничной палате на единственной койке. В палату входит большая грудастая медсестра с колючим взглядом и недовольным рыхлым лицом. Не замечая Марка, она открывает настежь окно, и в палату врывается утренняя свежесть.
— Сестричка, где я? — спрашивает он слабым голосом.
— Без комментариев, — недовольно фыркает та и быстро выходит из палаты.
Он осматривается насколько возможно. Серые крашеные панели. Паутина в углах. На выцветшем подоконнике забытый кем-то пустой целлофановый пакет. Обе руки забинтованы от локтей до кончиков пальцев. Голова и лицо перевязаны тоже. Лишь узкие щели для глаз. Он закрывает их и заново погружается в забытьё.
Его будит тихий кашель. У кровати стоит высокая светловолосая женщина в белом больничном халате.
— Здравствуйте, — произносит она, — я ваш восстановительный врач.
Женщина садится рядом на край кровати, и та тихо поскрипывает под ее весом.
— Ваше имя Эрик Губер, так кажется?
Снова вспомнилась принесенная памятью откуда-то из далекого-далекого детства фраза: «Ничего не бойся. Только ты настоящий, всё вокруг лишь твоё воображение».
Глава 9
— Вы, Феликс, чуть было не испортили всё.
Агата Грейс была вне себя. Бешенство бурлило внутри неё свирепым зверем, готовым вырваться наружу и вцепиться в горло собеседнику, но, ни единым мускулом на лице, ни одной фальшивой ноткой в мягком низком голосе, ни малейшей искоркой серых с поволокой глаз она не выдавала своего состояния.
Большой седой мужчина лет пятидесяти пяти, спортивного телосложения, с военной осанкой и с красным лицом гипертоника молчаливо стоял перед ней, опустив голову как нашкодивший ребёнок.
