— Это?
Полковник с полминуты напряженно вглядывался, затем благодарно опустил веки.
Бовин зашел с другой стороны, взглянул. С фотографии на него смотрела, улыбаясь полным белозубым ртом его начальница, военврач второго ранга Полякова, только не в военной форме, а в гражданской одежде с большим букетом полевых ромашек в руках.
Когда он снова перевел взгляд на полковника, тот был уже мертв.
Сержант и солдат сняли каски, потом Рыбаков двумя пальцами, еще не отмытыми от крови двух живых существ, закрыл глаза полковнику, как это делали у него на родине в деревне. Сделав это, он поднял автомат и дал короткую очередь в воздух. Возле траншей всполошились, дремавшие на солнышке часовые повскакали, раздались беспорядочные выстрелы, потом заработал станковый пулемет и над головами санинструктора и сержанта запели пули.
— Салют по форме, — говорил Рыбаков, стоя во весь рост под сосной, с которой на него и на мертвого Полякова сыпалась хвоя. Вскоре стрельба прекратилась. К опушке цепью приближались люди.
Глава четвертая
Солнце било в глаза, упорно стремясь проникнуть сквозь сомкнутые веки, вокруг гудели людские голоса, совсем рядом, возле уха, противно царапали жестью о жесть — выскабливали котелок — а Мухин все никак не мог проснуться. Его обескураженный непривычно долгим сном мозг воспринимал звуки, но не был в силах дать им трезвое объяснение. Мухину виделись то картины недавно забытого детства— что-то вроде деревенской кузницы, куда они с отцом забрели однажды, — то недавняя учеба в Саратовском военном училище — белый от солнца полигон и выбивающие барабанную дробь пулеметы. Раза два его принимался будить Верховский — звал обедать. Мухин слышал его голос и легкие, деликатные толчки, но через секунду и голос, и толчки сами превращались в детали сновидений. Дудахин, взяв котелок с кашей из рук Верховского, поднес его вплотную к носу взводного и подержал с минуту. Мухин проснулся.
Было около полудня. Солнце светило ярко, по-весеннему, от вчерашнего снега не осталось следа, мокрая земля слабо парила, на пригорках робко зазеленела первая травка. Солдаты выползали из укрытий, растягивались на дне траншеи, подставляли солнцу вялые, по-зимнему бесцветные лица. От внезапно нагрянувшего тепла тело стало чесаться в самых неподходящих местах.
Мухин выбрался наверх, стараясь не показываться на глаза немецким снайперам, спустился в овраг, нашел лужицу почище, разделся до пояса и стал пригоршнями плескать воду на свои бока, плечи, грудь. Его примеру последовал Дудахин, остальные, зябко поеживаясь, поглядывали издали. Ни к чему сейчас такая роскошь, и без того третьи сутки в сплошной мокрети Да и рано. Через недельку — другое дело. Тогда — можно. Только неизвестно, проживешь ли недельку…
Стуча зубами — ветер, хоть и южный, а за две минуты нахлестал спину докрасна — Мухин вытерся исподней рубахой, на голое тело натянул задубевшую от пота гимнастерку, торопясь влез в телогрейку. Приказал Дудахину:
— Сегодня же сделай осмотр по форме «двадцать»!
— Делали уже, — отмахнулся помкомвзвода, — да что толку? Вошь — она тоже санитарные нормы знает; как десять дней без бани — получай десант.
— Вот возьмем Залучье — тогда уж… — мечтательно проговорил Верховский, разглядывая рубаху взводного. — Говорят, у немцев там шикарная баня есть.
— Кто говорил? — Мухин надел шинель. Верховский с его рубашкой ушел к костру.
— Я тоже слыхал, — сказал Дудахин, — только врут, наверное.
— Врут — не врут, а поддержать этот слух надо. — Мухин туго затянул ремень, надел каску. — Это нам на руку. Кому не охота в баньке попариться? А банька, между прочим, у них… Соображаешь?
— Соображаю. А вдруг нет? Нет у них бани и все! Как тогда?
— Нет — сами построим, а пока скажи: мол, от пленных точно знаем: настоящая баня с парилкой!
Дудахин, по своему обыкновению, хмыкнул, покрутил головой и пошел за Верховским в соседний овраг, где горели костры и куда, вопреки воле командиров, просачивались желающие просушить портянки.
Часам к четырем прибыла артиллерия. Двенадцать упряжек на полном скаку вымахнули из-за бугра, развернулись. По ним с запоздалой поспешностью ударили минометы, но упряжки, освобожденные от тяжести, уже мчались под гору, разбрызгивая колесами жидкую грязь. Сорокапятки на руках вынесли на огневую, замаскировали.
Пока на левом фланге мины вспахивали землю, на правом, возле заросшего вереском оврага, появился дивизион среднего калибра. Пушек Мухин не видел — их заслоняли вересковые заросли, — но крики артиллеристов слушала вся стрелковая рота.
В сумерках пришли разведчики во главе с лейтенантом Савичем. Его длинная фигура, перепоясанная ремнями портупеи, словно нарочно демаскируя новую огневую, маячила возле батарей. Только когда по нему начали стрелять, Савич спустился в окоп.
— Пойти разве к богам войны, табачком разжиться? — вопросительно глядя на Мухина, спросил Дудахин.
Вернулся он удивительно скоро: у самого оврага его задержали разведчики Савича. Убедившись, что — свой, повернули лицом в обратную сторону и дали легкого пинка под зад… Странно, но это не только не возмутило помкомвзвода, но даже как будто развеселило.
— Ох, и дадим же мы теперь немчуре жару! — хохоча, говорил он, и его плутовские глаза выдавали неизвестную другим тайну.
Не прошло и часа, как по дивизиону ударили орудия и минометы. Пехота с беспокойством следила за артналетом. К счастью, он скоро кончился. Дивизион не отвечал, и немцы понемногу успокоились.
— Снаряды берегут, — уверенно определил Булыгин. Дудахин снова рассмеялся.
До наступления темноты гитлеровцы еще несколько раз принимались обстреливать новую огневую, но дивизион и тут не сделал ни единого выстрела.
Словно сговорившись с пушкарями, молчала и рота Охрименко. В траншеях спали, сушились у крохотных камельков. С уходящим днем их демаскирующий огонь становился все заметней. На него набрасывались карающие десницы взводных и отделенных, но озябшие руки тянулись к нему и тянулись…
Потушив последнюю из таких теплин, Мухин, сам расстроенный не меньше солдат, направился в свой окоп, намереваясь скоротать там, если придется, и вторую ночь, но его место было уже занято. В единственном сухом уголочке, поджав под себя, ноги, сидела санинструктор Романова. Увидев младшего лейтенанта, помахала зажатым в кулаке сухарем.
— Идите сюда, здесь сухо, — она подвинулась, освободив половину затертой до блеска ватной телогрейки, — угощайтесь. Сухарь, правда, как железный, но у меня кипяток есть. Я в него шесть кусков сахару бухнула — люблю сладенькое. — Она засмеялась, не разжимая губ. — А вы теплины гасили? Жалко. — Она содрогнулась, как от озноба, и прижалась боком к младшему лейтенанту. — Можно? Токо вы не подумайте чего такого! Настыла я, вот и все. В этакой сыри — хуже, чем зимой.
Он кивнул, сел так, чтобы ей было удобней. Ему стало жалко это одинокое, беззащитное существо, больше других страдавшее от невзгод фронтовой жизни. Расстегнув шинель, он одной полой накрыл Зоины плечи. Она притихла, насторожилась, готовая в любой момент дать отпор. Но обычного в таких случаях продолжения не последовало: рука младшего лейтенанта неподвижно лежала на его колене. Зоя успокоилась: вполне возможно, ничего другого он и не хотел…
Думая, что она спит, Мухин не шевелился. А она не спала. Когда в траншее раздался знакомый сердитый окрик, она сказала:
— Гриша разоряется. Вот неугомонный!
Мухина вдруг покоробило от ласкового «Гриша» и даже от «неугомонный».
— Помкомвзвода выполняет то, что ему положено. А ты его давно знаешь?
— Гришу-то? Так он же наш, тайшетский.
Она вздохнула, поежилась от холода и еще плотнее прижалась к Мухину. Опасения он больше не внушал, наоборот, за каких-то полчаса стал для Зои своим парнем.
— Места наши дальние, глухие. До ближней станции, может, триста, а может, и все пятьсот — кто их там мерял. Народ все больше пришлый, лихой — старатели, а то и просто босота. Только мы да Дудахин из коренных-то. Мы в рудничном поселке жили, а оне — на заимке. Иван-то Егорыч охотой промышлял и Гриньку с малолетства к этому приучал. Вы у него на грудях шрам видели? Белый такой, в два пальца толщины… Увидите, скажет, немец отметил. А вы не верьте. Брехня это. Не немцем он меченый— медведем! Гринька-то и в госпиталях николи не лежал, везучий он. Я — мене его на фронте, а и то уже два раза штопали.
— Странно, что он не говорит правды, — удивился Мухин, — по-моему, повстречаться с медведем куда страшнее, чем с немцем.
— Скажете тоже! — Зоя шутливо хлопнула его по руке. — Медведь — это так, зверюшка лесная. Его у нас хозяином зовут, и как скотину режут — зарок в тайгу относят.
