жалобы на Дранкова: „Угрлобил Рлазина по перлвому рлазляду. Никаких эмоций, перлеживаний! Одно только и слышал от этого, извините за вырложение ‘фабрликанта’: ‘крлути да крлути’ — сойдет!“». (Прошу прощения, я осмелился единственный раз как-то сымитировать забавную особливость речи у Гончарова.)
Он основательно приклеился к Ханжонкову, хотя впоследствии между ними также не обошлось без ссор — очень уж неспокойный мужчина был Василий Михайлович. Но в целом их альянс оказался на редкость успешным и плодотворным. Ханжонков умел влиять на Гончарова, укрощать его темперамент, терпеливо поправлять, стараясь не умалить его престижа в глазах актеров и близких сотрудников.
В принципе, Гончаров был человеком добрейшим, компанейским, заводным — к тому же великим трудягой. Он был частенько способен на зависть, на обиду и, наверно, мог бы преуспеть побольше, не заноси его ребяческое самомнение. К его выходкам, закидонам и капризам окружающие относились с юмором, однако далеко не все и далеко не всегда. Актеры, которые больше других страдали от его нрава, часто обижались и раздражались — об этом вспоминала в своем дневнике и юная Шурочка (Александра Васильевна) Гончарова. Но Гончаров был ко всему прочему человеком дела. Он мог закапризничать, но, в конце концов, худо-бедно научился справляться со своими капризами.
Гончаров храбро пообещал Ханжонкову найти для него, для его будущих «сюжетных фильмов» лучших театральных актеров. Стал азартно искать их в знаменитых театральных труппах Корша, Зимина, Незлобина, искал даже в Малом театре, но всюду его высмеяли и фактически выставили за дверь. В этих престижных, избалованных успехом театрах никто не хотел рисковать своей репутацией, даже мизерной: какой там еще синематограф? Базарная стыдобища!
Тогда-то и возник Введенский Народный дом, заведение недурное, но более чем скромное. Находился он далеко от центра — в Лефортове. Его публикой были в основном мещане, рабочие, мелкие ремесленники, жители городской окраины (в том числе и хулиганье) — словом, толпа, простонародье. Это был в полном смысле народный театр, видевший свою миссию в художественном просвещении — но отчасти и развлечении — народных низов.
Его основателем и хозяином был не кто иной, как сам Алексей Александрович Бахрушин. Потомок купцов-прасолов, известный и популярнейший благотворитель, он был одним из двух почетных граждан города Москвы (другой — князь Голицын, бывший городской голова), единственным купцом, получившим генеральский чин (кажется, за перестройку музея Академии наук), а вместе с чином, само собой, и дворянство. Виднейший меценат, фанатик театрального дела, суровый, требовательный и в то же время тотально справедливый, по-отечески любящий своих актеров. В своем особняке на Кузнецкой улице (где ныне знаменитый музей его имени) он часто устраивал обеды для своей труппы — притом нередко в театрализованной форме. То была некая смесь капустника и застолья. Надо ли говорить, что все актеры бахрушинского театра были патриотами и этого театра, и его хозяина?
Личность Бахрушина воистину была уникальна. Ведь ему наверняка было не очень-то выгодно отпускать своих актеров на «отхожий промысел» (да еще такой сомнительный, как синематограф). Как всякий патриот театра, он не мог относиться к тогдашней «киношке» не свысока. Тем не менее, будучи разумным и честным купцом — а по сути, доподлинным интеллигентом, — он не стал чинить препятствий зачинателям этого новомодного дела. С осторожным любопытством реагировал на все страстные уговоры Гончарова. Ханжонков поддакивал.
Оба пустили в ход все свое красноречие, чтобы убедить Бахрушина и его артистов испытать себя на новом поприще. Взахлеб говорили, что кино только-только разминает свои мускулы, что у него небывалое будущее, что пора уже вспомнить о своих великих традициях и начать производство собственных фильмов, отражающих русскую историю, русскую жизнь, русские нравы и обычаи. Ну и не преминули упомянуть про серьезное вознаграждение.
Несмотря на все уговоры, большинство актеров все же предпочли не связываться с кинематографом. Зато молодые решили рискнуть. Однофамилица режиссера, уже известная нам Шурочка Гончарова оказалась в своем роде единственной — самой молодой и самой преуспевшей. Ей — миловидной, начитанной, наделенной добрым покладистым нравом, страстно любящей сцену, — как бы само собой была уготована роль звезды.
Можно представить, каково было ей, молоденькой и неопытной девочке, на этих съемках. Вот сейчас включатся рампа, юпитеры, затрещит съемочный аппарат, и Василий Михайлович, теряя всякое самообладание, начнет кричать, размахивать руками, хлопать в ладоши, хвататься за голову и так остро переживать происходящее, что в какой-то момент вырвется за пределы дозволенного — собьет с места и оператора, и аппарат, влезет внутрь картинки и, только всласть отведя душу, схватится за сердце и слегка успокоится.
В конце концов оператор Владимир Сиверсен, дабы как-то оградить себя от режиссера, упросил Ханжонкова приставить к камере специального человека, которому вменялось в обязанность одергивать Гончарова в самом буквальном и резком смысле — то есть хватать, отталкивать, удерживать за ворот, а часто и за руки…
Так или иначе, но именно благодаря Гончарову попали в кинематограф и юная его однофамилица, и Петр Чардынин, артист, ставший вскорости одним из виднейших актеров и режиссеров русского кинематографа, и — угадайте кто? — Иван Мозжухин, бесспорно, ставший самым значимым, самым великим из актеров дореволюционной поры. Все они начинали в бахрушинском театре — и отчасти под суфлерство Гончарова.
Первая знаменитость
Все было именно так, начиная с первой же встречи. То есть с первой из трех картин, положивших начало кинематографу Ханжонкова, — «Русская свадьба ХVI столетия». Съемки велись прямо на сцене Введенского Народного дома, в подлинных театральных декорациях. (Оценим еще раз благодушную терпимость Бахрушина.)
Что произошло в первый день съемки, сходно описывают и сама Гончарова, и сам Ханжонков. На генеральной репетиции — непосредственно перед съемкой — актеры, игравшие новобрачных (Гончарова и Громов), по приказу режиссера «благословляйтесь!» очертя голову срывались с места и бросались к «родителям» — те, как сумасшедшие, то ли благословляли, то ли оглоушивали их иконой и хлебом-солью, затем вскакивали, точно с горячей плиты, и кидались в свой угол.
Оказалось, что Гончаров вышколил исполнителей таким образом, что весь эпизод умещался в три (!) съемочные минуты. У Ханжонкова хватило ума моментально упразднить этот тренаж, а заодно убавить чрезмерную гримировку, при которой щеки, губы, глаза актеров выглядели на экране темными провалами. (Впрочем, ошибками тогда грешили все, и тайны экранного зрелища познавались, что называется, на ходу.)
Отсняв «Русскую свадьбу», приступили к