— Да, пришлось потрудиться…
— Шахматы отличаются от жизни, Никколо, — с улыбкой заметил он. — Это всего лишь настольная игра. Я играю в нее чаще тебя, поэтому у меня и получается лучше. Знаешь, я ведь стал членом шахматного клуба.
— Наверное, ты один из лучших игроков, Тотто?
— Нет, один из худших. Но я не расстраиваюсь. Выигрыш или проигрыш не важен для меня: это лишь приятное времяпрепровождение. Жизнь кажется порой такой длинной. Я не знаю, чем еще могу заняться.
Я присмотрелся к брату. На редкость спокойный, почти глупый на вид увалень. Неужели мы с ним принадлежим к одному роду? Он аккуратно расставил фигуры:
— Может, еще одну партию?
Я перевел взгляд на черно-белую доску, на стройные ряды резных деревянных фигурок и заявил:
— Я все понял. Я знаю, чего не хватает этой игре.
— Чего же?
— Удачи!
Он с сомнением поглядел на меня.
— Я не шучу, Тотто. Фортуна, так много решающая в жизни, в шахматах не имеет никакого значения. Если бы шахматы были подобны жизни, то один игрок мог бы начать игру с гораздо большим войском, а другой — мог бы во время игры задействовать новую дружественную армию. Потом, к примеру, белым пешкам следовало бы перейти на сторону черных, а черный слон мог бы начать тайно выбивать свои же фигуры. И затем, в тот момент когда уже одна сторона близка к достижению шаха и мата, должна быть подброшена монета. Если выпадает решка, то игроки меняются местами. И играть следовало бы на свежем воздухе, чтобы ветер мог слегка передвинуть фигуры… Да, такая игра походила бы на настоящую жизнь! Как ты считаешь, не изменить ли нам правила?
10 мая 1500 года
ЛЕОНАРДО
Мы с отцом не виделись лет двадцать, и я не могу описать странное чувство отчужденности, возникшее у меня сейчас при встрече с ним. Ему уже семьдесят четыре года, но он изменился меньше, чем я ожидал, — немного больше сгорбился, пожалуй, и полысел, но все такая же железная сила в глазах, выправке, голосе. На заднем плане мелькала его четвертая жена, Лукреция — она на полвека его моложе, но выглядит изнуренной, преждевременно состарившейся. Очевидно, его мрачное уныние по-прежнему действовало иссушающе.
Мы беседовали за обедом. Все в спешке — в два часа он должен вновь открыть свою контору. И в опоздании исключительно моя вина.
Я не знал, на что надеялся, — на чувство триумфа? На проявление родительской гордости? В любом случае реальность не оправдала надежд. Вероятно, я самый знаменитый художник в Италии, но отец все еще умудряется заставлять меня чувствовать себя мелким неудачником — точно мне вновь четырнадцать лет. Вечно он видел во всем одни недостатки, копался в них — и с новой силой обрушивал на них зло своего сарказма и недовольства.
Мы вспомнили памятник Коню.
— Очередной незаконченный шедевр, — ехидно бросил он и начал с жестокой обстоятельностью описывать его разрушение, смакуя подробности, словно только так и можно, если верить его словам, извлечь урок из истории.
Говорят, коршун, видя, что его птенцы стали слишком толстыми, начинает из зависти выклевывать им бока…
Мы поговорили о «Тайной вечере» и о короле Франции, и отец заявил, что было глупостью отказаться от королевского предложения. Он поинтересовался моими заказами и возмущенно всплеснул руками, узнав, что сейчас у меня нет важных заказов — или, по крайней мере, тех, что мне хотелось бы исполнить.
— Отец, поймите, я устал от кистей.
— Тебе следует выжать все возможное из твоего нынешнего положения. Ты сейчас весьма популярен. Слава дама изменчивая, сам понимаешь. На будущий год она выберет кого-то другого, и копилка твоих сбережений опять оскудеет.
— Но если заказы мешают мне проводить эксперименты… — со вздохом произнес я.
— Твои эксперименты! — презрительно восклицает он. — У тебя нет никакой деловой хватки. Никакого здравого смысла.
Мне хочется творить чудеса, отец…
Порой ты приводишь меня в отчаяние…
Я сменил тему разговора. Мы поговорили о Милане. Согласно последним новостям, туда вернулись французы. Захватили Иль Моро и бросили его в тюрьму. Он потерял свое положение, состояние и свободу и не завершил ни один из своих проектов…
Без пяти два со стола все убрали, а мой отец, повязывая шарф, спросил:
— Как бишь звали того архитектора из Феррары… по-моему, вы с ним дружили…
— Джакомо Андреа? Мы по-прежнему дружим. Он мой старый верный друг. Но почему вы вспомнили о нем?
Мне вспомнилось наше расставание. Я уезжал из Милана, а он решил там остаться. Полагал, что новое правительство обеспечит его работой.
— Французы казнили его несколько дней тому назад. Повесили, выпотрошили и четвертовали.
Я потрясенно взглянул на отца. Мой рот невольно открылся, но я не в силах был вымолвить ни слова.
— Мне пора на работу. Слуги проводят тебя. И пожалуйста, когда надумаешь навестить меня в следующий раз, постарайся прийти вовремя.
11 мая 1500 года
НИККОЛО
Что ж, вы повеселились напоследок, не так ли, отец? Вы всегда настаивали, что положение ваше серьезно, и в итоге оказались правы. Сколько раз вы твердили мне, чтобы я не доверял докторам. Отныне так и будет. Каждый раз, начиная кашлять или чувствовать жар, я буду поступать как вы — просто отлеживаться в постели. И буду думать о вас, говорить с вами в любой удобный момент. Ведь вы были для меня больше чем просто родителем — вы были моим лучшим другом.
Я уже пьян, а в доме бардак. Повсюду пустые кубки, на полу хлебные крошки; оплывшие свечи на скатерти. Я так много смеялся и плакал, что у меня заболели глаза и начало сводить скулы. И все равно это была славная компания: вы порадовались бы вместе с нами, отец. Все пришли. Мы выпили безумно много вина, съели гору лепешек и всё вспоминали ваши истории, вспоминали всё, что вы делали или говорили. Временами я буквально чувствовал, что вы здесь, вместе с нами, в этой комнате, сидите незаметно в уголке и посмеиваетесь.
Последние несколько лет мне удавалось проводить с вами ужасно мало времени; как же глубоко я сейчас сожалею об этом. Я вечно бывал чертовски занят, слишком воодушевлен и измотан моей службой. Вы гордились мной, я знаю, но мне хотелось бы ежедневно выделять время, чтобы беседовать с вами обо всем на свете. У меня такое чувство, будто в полотне моей жизни образовалась громадная дыра. Я помню каждую вашу шутку, каждый ваш совет; помню галлоны выпитого нами вина, моменты тишины на рыбалке или теплым зимним днем. Как странно остаться в этом доме без вас, лишь в компании Тотто.
Я взял несколько кубков и отнес их на кухню. Похоже, мне действительно пора отправляться в кровать. Тем более что Тотто упорно твердил мне, что сам справится с уборкой; и правда, он более приспособлен к домашним делам, чем я. И также правда, что завтра, еще до рассвета, я должен уехать из дома и отправиться в Пизу, где мне предстоит встретиться с уполномоченными военными послами, чтобы обсудить сложившееся положение. Эта война проходит неудачно. Я не раз говорил Совету Десяти, что нам нужно собрать наше собственное ополчение, а не полагаться только на наемников, но они неизменно отвечали, что не могут пойти на такой «политически рискованный шаг». Их беспокоит, что кто-то в Синьории воспользуется нашим ополчением для устройства военного переворота. Честно, отец, я иногда задумываюсь: неужели моя идея действительно плоха? По крайней мере, наша милиция положила бы конец бессмысленным обсуждениям, бесконечным колебаниям и бесхребетной политике нейтралитета…
Тотто, как заботливая старушка, уговорил меня лечь спать.
— Все в порядке, все в порядке, — пробормотал я и удалился, захватив с собой полкубка вина и вашу любимую «Историю Рима». Этот экземпляр я сам забрал у печатника пропасть лет тому назад. Вы помните?
Я зажег в спальне светильник и, не раздеваясь, опустился на кровать. Еще около часа я продолжал читать и вспоминать, потягивая вино. Потом вдруг глянул на потолочную паутину, набросившую тень на уроки Второй Пунической войны, и неожиданно новая идея пришла мне в голову. Может, мне следует жениться? Прежде мне не хотелось обременять себя семейными узами, но теперь… не знаю, мне кажется, я стал старше, и перспектива дружеских трапез, регулярных любовных отношений и уютного очага теперь выглядела для меня соблазнительно умиротворяющей. У меня ведь даже накопилось приданое, около тысячи дукатов. И если немного повезет, то жена будет более интересным собеседником, чем Тотто. Как вы думаете, отец? Хорошая идея, правда? Вернувшись из Пизы, я займусь поисками невесты.
Винчи, 14 мая 1500 года
ЛЕОНАРДО
Я откинулся на спинку стула. За столом воцарилось молчание — приятное, не напряженное. Мы только что отобедали с моим дядей Франческо. Как и отец, он, в сущности, не изменился, только стал больше похож на самого себя. Отросшая борода приобрела пепельный оттенок, но от него, как прежде, пахло травами и землей. Проводя массу времени на природе наедине с собой, он привык к спокойному молчанию. Дядя встал, чтобы убрать со стола, а я прислушался к пению ветра в каминной трубе; к потрескиванию дров в очаге, охваченных язычками пламени.
