Однако в этой развалине жил стойкий и неукротимый дух. Изношенное тело держалось, как мы уже говорили, только волей, которой у Арамиса всегда было в избытке. Воля, рожденная из страсти и необходимости. Властолюбие и интрига: властолюбие, сила как цель и интрига как средство.
Старик обожал власть: властвуя, он удовлетворял свою гордость.
Что касается интриги, это была его вторая натура. Этот слабый, утомленный человек, погружаясь в тайну, обнаруживал такую страсть, такой, с позволения сказать, аппетит, какие редко встретишь у сильного и здорового человека. Добавим, что аппетит этот подстегивался главенством в Обществе Иисуса. Ему уже было мало шапочки церковного владыки или портфеля министра. Не имея возможности надеть на свою голову корону Валуа или Бурбонов, бывший епископ Ванна мечтал украсить ее тиарой Льва X или Сикста V. Золотое руно, звание гранда, титул графа д’Аламеды — лихорадку уже невозможно было остановить. Навязчивой идеей Арамиса стали Ватикан и скипетр в руке, ему уже слышалось «urbi et orbi»[11].
Но для осуществления заветной мечты ему была необходима поддержка короля.
Франция — старшая дочь Церкви. В XVIII веке она еще имела влияние на свою мать, но революции и безбожие отняли у нее это влияние. Ни один из случаев избрания преемника святого Петра не проходил в Риме без того, чтобы его христианское величество не объявил своего решающего голоса в конклаве.
Вот почему бывший друг Фуке установил — как государь с государем — мир с Людовиком XIV. И вот почему теперь он поддерживал против взбунтовавшейся Европы владыку, которого некогда стремился ловко убрать с трона.
В особняке д’Аламеды на улице Сан-Херонимо, что по соседству с Пласа Майор и дворцом французского посла, обстановка в комнате хозяина, расположенной на верхнем этаже и отделанной темной материей, была простая, если не сказать, скромная.
Среди прочей мебели там под распятием великолепной работы, вырезанным из слоновой кости, находилась скамеечка для молитв, покрытая коричневым бархатом, и большой шкаф работы Буля, изумительно отделанный позолоченной бронзой и инкрустированный медью, оловом и кораллами.
Несмотря на теплый климат и вопреки обычаям страны, в комнате был большой камин с таганами из искусно выделанного железа.
Герцог сидел перед камином, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза. Бледное осунувшееся лицо оживляли красные отблески пламени. Он был недвижим, и только вздрагивали его мертвенно-бледные губы, когда старик бормотал в полусне:
— Триста лье… Пересечь два королевства, мчаться во весь опор… Скакать быстрее, чем облако плывет по небу, чем ласточка летит, рассекая воздух. Быть ветром, их уносящим… — и, тряхнув головой, он горько усмехнулся: — Поистине это значит не бояться Бога! Уж слишком я расхвастался… Тащу на себе свои годы; камни в почках, подагра, астма, чего только у меня нет… Издохну в дороге, как старая загнанная лошадь…
Но упрямство брало верх. Герцог открыл глаза и устремил взгляд куда-то далеко-далеко.
— И все-таки я доеду, — сказал он себе, — да, доеду… Так надо… и так будет…
И словно желая испытать старика, приступ кашля сотряс все его тело.
— Я болен! — продолжал господин д’Аламеда, сжимая грудь обеими руками. — Чувствую эту болезнь; но я сильнее ее… Она — мой раб и в то же время мой палач… Убивает меня вот уже четверть века и никак не может доконать…
Старик попытался встать. Это было нелегко. Вцепившись в подлокотники кресла, он силился подняться, но чувствовал, что будто прирос к спинке. С героическим упорством он попытался еще и еще раз, и наконец встал.
— Чувствую себя разбитым, — прохрипел он, — нужно отдохнуть, выспаться — и буду свеж, как огурчик.
Подбодрив себя этой мыслью, герцог отправился в долгое мучительное путешествие к шкафу, не переставая разговаривать с самим собой:
— Как жаль, что невозможно вернуть то время, когда мы были вместе — Атос, Портос, д’Артаньян и я!.. Молодые, смелые, горячие, неудержимые, со стальными мускулами, мы служили благородному делу, кидались по первому зову прекрасной преследуемой королевы или короля, свергаемого с трона взбунтовавшимися подданными… Несколько пистолей в кармане, добрый клинок на боку, выносливая лошадь под седлом — и вперед, туда, где сверкают шпаги, под молнии выстрелов, град опасностей, дождь ударов, вперед — к неизвестному, небывалому!.. Подвески Анны Австрийской, господин де Бофор, стрельба по Венсеннскому замку… Его величество король Карл I, которого надо уберечь от гнева всего народа… Ногу в стремя! Вперед! Вперед! Черт возьми! Мы седлали крылатых коней и штурмовали Олимп!
Странная вещь! Погружаясь в воспоминания и мысленно возвращаясь к славным приключениям, Арамис преображался на глазах: он выпрямлялся, взгляд его вспыхивал новым огнем, кровь горячила пожелтевшие щеки, морщины и шрамы на лице будто разглаживались.
И вот уже твердым шагом господин д’Аламеда подошел к шкафу и, сняв с шеи тонкую золотую цепочку с маленьким ключом, уверенной рукой растворил его.
В шкафу хранилась полная экипировка мушкетера: великолепная алая накидка с серебряным крестом, фетровая шляпа с большими полями и красным пером, длинная рапира, пистолеты, ботфорты со шпорами, плащ из серого сукна, не единожды простреленный, перчатки из буйволовой кожи, стальные наплечники.
Старик с умилением рассматривал реликвии уже такой далекой эпохи, с благоговейным почтением прикасался к каждой детали этого воинского, теперь уже нелепого и смешного наряда, где каждая прореха зияла раной.
Нежно он провел рукой по выцветшим галунам и отер с них пыль, вынул рапиру из ножен и согнул гибкий клинок, потом попытался сделать выпад — один из тех ударов, быстрых и ловких, которые прославили его некогда как фехтовальщика столь же изящного, как Атос, сильного, как Портос, и опасного, как д’Артаньян.
Но тело его не слушалось: ноги подкашивались, рука не выдерживала тяжести оружия.
Бедняга растерянно поглядел на свои слабые ладони и костлявые пальцы с сероватой полупрозрачной кожей. Глаза его наполнились влагой, взор потух, в горле образовался ком.
— Боже мой!.. Не могу больше!.. Не могу!.. — зарыдал несчастный старик.
С ожесточением Арамис захлопнул створки шкафа.
Изможденный, раздавленный, он тяжело дыша, добрался до камина и, сжав кулаки, в бессильной ярости прорычал глухо:
— О несчастное тело!.. Развалина!.. Жалкое отребье человеческое — вот кто я!..
Стоя на середине комнаты, беспомощный, как ребенок, герцог закрыл лицо руками. Вдруг раздался слабый стук в дверь и в следующее мгновение на пороге появился старый слуга Базен.
