— Видишь, дочка, все скучали по тебе и ощущали твоё отсутствие: и Сирка, и кубики, и книжки… И я, конечно, больше всех, — сказал тата.
Я почувствовала, как от удовольствия щёки начали краснеть, и призналась тате:
— Мама должна теперь скоро вернуться — я была у дедушки с бабушкой совершенно хорошим ребёнком. Там было немного скучно, но я почти не капризничала… только один раз… или два…
— Ах, кому охота считать эти разы, — усмехнувшись ответил тата. — Но пока мама вернётся, пройдёт ещё немного времени.
— Энкаведэ, что ли? Русское устройство? — спросила я деловито, хотя на самом деле и понятия не имела, что означают эти слова, просто я подметила, что когда у взрослых шла речь о серьёзных вещах, всегда говорили: «Энкаведэ шуток не понимает» или «А-а, русское устройство!».
— Знаешь что? Сделаем так, что этими словами больше пользоваться не будем, ладно? — сказал тата серьёзно, поднял меня, посадил на стул за письменным столом и продолжил: — Особенно при чужих людях. От них может быть много неприятностей.
— Эту песню, что «энкаведэ — юхайди, юхайда», больше петь не буду! — пообещала я.
— Ох, чёрт возьми! — воскликнул тата. — Этого ещё не хватало! Может быть, к нам в гости опять приедет тот дядя, который приезжал сюда в тот день, когда маму увезли… когда мама уехала. С ним постарайся разговаривать как можно меньше, ладно? Если он что-нибудь спросит, отвечай только «нет» или «да», а ещё лучше скажи: «Я маленькая, я ничего не знаю!» Договорились?
— Угу, — я кивнула со значением, хотя то, что я ничего не знаю, звучало как-то обидно. — А можно я скажу: «Я товарищ ребёнок, я ничего не знаю?»
— Это ещё лучше! — усмехнулся тата. — Товарищ ребёнок — звучит гордо! С большим «те»!
— И я ему не скажу, что твои медали в шкафу, где одежда, в белом мешочке, честное слово!
— Вот чёрт! — тата покачал головой и задумался. — А может, опять отвезти тебя завтра на некоторое время в Йыгисоо?
— Я дала честное слово!
— Ладно, пусть будет, как есть, — сказал тата, но по его лицу было видно, что он мною не очень доволен. Он успел выкурить несколько сигарет, пока я безрезультатно звала и искала Туяма, переходя из комнаты в комнату. В кухне казалось, что такса может свободно лежать себе в спальне под маминой-папиной кроватью, но когда я под кроватью не нашла ничего, кроме пыли, мне вспомнилось, что Туяму иногда нравилось грызть косточки в кухне за бельевым шкафом…
— Золотко, не трать даром силы! — сказал тата, грустно улыбаясь. — Неужели ты думаешь, что я не искал Туяма? Если он жив, то рано или поздно вернётся домой. Но, боюсь, он отправился на лучшие охотничьи угодья и теперь с облаков помахивает нам хвостиком, а у самого на шее круг колбасы.
— Все от нас уходят на лучшие охотничьи угодья! — недовольно пробурчала я.
Тата вздохнул и сказал:
— Можешь ещё немного поиграть, а потом посмотрим, чем поужинать, — и на солому.
Хотя «на солому» звучало заманчиво, я знала, что никакой соломы тата в комнату не принесёт, это просто означает, что мы ляжем спать. Я развязала ленты на косичках и аккуратно, как только могла, намотала их на железную трубку на спинке маминой-папиной кровати. Мама всегда так делала, и утром ленты были совсем гладкими, так что гладить их не требовалось. Конечно, у нас имелся электрический утюг, но он был не в порядке, из-за него часто перегорали пробки, и тогда тате приходилось при свечах долго возиться с проволочками. Хороший ребёнок, к тому же «товарищ ребёнок», не станет ссориться из-за пустяка! Я аккуратно положила мамины украшения обратно в ящик тумбочки у кровати и сама себя похвалила: «Товарищ ребёнок, это заслуживает благодарности!» Мама сказала бы, наверное, иначе: «Гляди-ка, молодец дочка!», но она ведь не знала, что я уже была «товарищ». И если говорить совсем честно, то, может, она даже рассердилась бы, что я без разрешения брала её бусы и брошки и надевала на себя.
Вдруг я почувствовала мамин запах. Пахло возле ночной тумбочки и во всей спальне — такой запах у неё бывал во время праздников и дней рождений. Такой тонкий и мягкий, и немножко цветочный и клубничный…
— Тата, тата! — крикнула я, вбегая в другую комнату. — Мама скоро вернётся домой, её запах уже здесь!
Рука таты повисла в воздухе над счётами.
— Где? Что ты болтаешь!
Когда мы с ним вошли в спальню, запах чувствовался как-то слабее.
— Мм-мм… Я не чувствую никакого запаха, — признался тата.
— Понюхай возле тумбочки!
Папа нагнулся и стал нюхать воздух, как охотничья собака.
— Немножко вроде бы пахнет одеколоном, — сказал он. — Может, ты какую-нибудь бутылочку случайно разбила?
Тата выдвинул ящик тумбочки, но никакой бутылочки не обнаружил. А запах уже почти исчез.
— Дело пахнет так, что тебе пора на боковую! — сказал тата и плотно задёрнул оконные гардины. — Мне надо подсчитать кое-какие школьные счета, потом я тоже лягу.
Странно, что тата не унюхал этот запах! С его большим носом гораздо легче нюхать, чем с моим носиком, который был таким маленьким, что сам тата называл его «кнопочкой». Но когда я, обняв Кати, легла в постель и послушно повернулась на правый бок, почувствовала ещё раз над своей головой облачко этого запаха. Мама не могла быть далеко!
Дома в одиночестве
В комнате было ещё так сумрачно, лицо девушки на потолке было тёмным, как и её шляпа, но папина постель была пустой. Я прислушалась: может, он так ловко залез под одеяло, что я его просто не видела?
— Тата!
Ни ответа, ни привета. Неужели он уже ушел в школу? Часов я пока как следует не знала, но дребезжание будильника наверняка услышала бы. Или ещё ночь?
— Т-тата, уу-уу!
Из кухни послышались звуки — Сирка поднялась на ноги, потянулась, громко зевая, и пошла, постукивая коготками о пол, к двери комнаты. Хорошо хотя бы то, что собака в доме — но вот куда мог запропаститься тата? От страха в животе сделалось холодно, а по ногам наверх побежали, как муравьи, мурашки страха: а вдруг чёрные дядьки ночью увезли тату?
Что же будет? Как мы с Сиркой вдвоём станем жить? Или… а вдруг тата, как Туям, ушёл в лес… умирать?
Ноги у меня дрожали, когда я вылезала из кроватки. Я только недавно научилась перелезать через боковую перекладину, и обычно утренние процедуры начинались с того, что мама или тата, вынимая из кроватки, первым делом поднимали меня вверх и ставили возле неё на барсучью шкуру. Сама я вылезала, если только мне вдруг приспичило на горшок или если хотела послушать, о чём взрослые говорят в гостиной.
Я надела тапочки, подбежала к окну и распахнула гардины. Снаружи было совсем светло. Серебристая ива раскачивала свои висячие ветки, которые были ещё голыми, но всё-таки выглядели немножко веселее, чем раньше. Под деревом чирикали маленькие воробушки, и пара синичек перелетала с ветки на ветку. «Ситсти-клейт! Ситси-клейт!» — перекликались синички весной, это тата объяснил мне уже давно.
С виду всё было обычным и спокойным — только таты нигде не было. Я вспомнила, что папа предупреждал меня об этом противном дядьке, который вместе с вооружёнными дядьками увёз маму. А что, если они ночью вошли тихонько в дом, выпытали у хаты, где спрятаны медали, и увезли его вместе с наградами в Сибирь? Я ни за что не выдала бы этим чёрным дядькам, где находится этот белый мешочек, — я дала тате честное слово, но он сам иногда такой рассеянный, что мог невзначай проговориться…
Дверка одёжного шкафа была чуть приоткрыта, и я смогла без большого труда открыть шкаф. Забралась туда между висящими пиджаками, штанами и платьями — и… так и было, как я боялась! Мешочка из холщёвой материи в шкафу не было! Там были два папиных галстука, которые соскользнули с вешалки для галстуков, и старый мамин ридикюль, в нем хранились какие-то большие бумаги, которые называли хламом, и у них было сложное название: облигации государственного займа… Эти хламные бумаги мама и тата должны были покупать в каждую получку. Совсем выкинуть их или сжечь почему-то не хотели, но их и не берегли, иногда тата давал мне всю пачку — играть в магазин. Иногда мама пересчитывала их и вздыхала: как много денег она и тата тратят на этот хлам. Коричневый ридикюль был на месте со всем содержимым, а белого продолговатого мешочка не было нигде. Не заметить этот мешочек с папиными наградами я не могла, потому что в нем, кроме медалей, были ещё серебряные лопаточки для торта, ножи для масла и пригоршня ложек, на ручках которых были выцарапаны слова и номера. Некоторые из этих ложек тата получил за победы в лыжных гонках, а большинство — за победы в соревнованиях по бегу. Почему эти красивые вещи нельзя было показывать чёрным дядькам, этого я не понимала, но если тата строго запретил, то спорить не было смысла. Может, награды вызвали бы у дядек зависть? Тата ведь завистливым не был — он разрешал мне играть с его медалями, когда мне только хотелось. И довольно много ложек подарил тёте Лийли, когда мешочники из-за Чудского озера похитили из квартиры Лийли и Оття все ценные вещи.
