Мы пошли домой и вдруг услышали из-за школы крик Тарзана. Точно такой же, как в кино: немного призывный и одновременно немного пугающий, будто исходящий из прополаскиваемого горла!
— Тата, Тарзан здесь! — Я не знала радоваться мне или бояться.
— Здесь, да, наверное, на той большой липе, что за школой! — усмехнулся тата. И в тот же миг крик прозвучал с другого берега реки — от мельницы.
— Уже успел на мельницу! — изумилась я. — Как он так быстро перескакивает по клёнам и липам — ведь у наших деревьев нет таких канатов, какие показывали в кино?
Тата засмеялся.
— То не канаты, а такие растения — лианы. Но, я думаю, что там, у мельницы совсем другой Тарзан. И не стоит удивляться, если услышим и третьего, и четвёртого. Мальчишки, что с них возьмёшь!
— А кто из них настоящий Тарзан?
Тата посмотрел на меня хитровато, усмехнулся и сказал:
— Знаешь, никто из них не настоящий Тарзан. Это я говорю тебе совершенно уверенно, потому что… потому что настоящий Тарзан… здесь!
Он несколько раз гордо стукнул кулаком себе в грудь и поднёс руки ко рту. Да, этот крик, который издал тата и от которого закладывало уши, не оставлял сомнений, что именно он и есть настоящий Тарзан.
Клич таты был хотя и мощным, но чуть короче тех, которые раздавались издалека.
— А теперь, Яане, рванём домой! — сказал он, поднял меня к себе на плечи и пустился бежать, как Пааво Нурми. — Исчезнем, прежде чем начнётся шум и гам!
Про Тарзана мы с татой говорили долго — ещё и тогда, когда оба уже лежали в своих постелях. Мне было жаль, что когда тата оказался дома, у него почему-то пропало то лихое и уверенное выражение лица, которое появилось, когда он подражал голосу Тарзана.
— А тебе грустно, что не можешь больше быть Тарзаном?
— М-хм-м! — хмыкнул тата и покачал головой. — На самом деле мне давно надоело быть Тарзаном! Нельзя всю жизнь играть в Тарзана или индейцев… Хотя сейчас было бы совсем просто снять с меня скальп! — Он засмеялся, но его смех был совсем невесёлым.
— А почему ты такой грустный? Потому что мама ещё не вернулась?
— Наверное, — ответил тата и не захотел продолжать.
— Она вернётся, куда она денется! — утешала я тату. — Я так долго была совсем хорошим ребёнком, и ты умеешь кричать голосом Тарзана — почему она не должна к нам вернуться!
— М-м-м… — промычал тата.
— А мама слыхала, как ты кричишь голосом Тарзана?
— Хм… Едва ли… Когда я с ней познакомился, меня игры в Тарзана уже не интересовали. А знаешь, когда мы смотрели этот старый фильм, мне вспомнились старые дела… Когда мы с мамой были молодыми, нам казалось, что всё в этой жизни зависит только от нас самих…
Этот разговор мне не нравился. Такой серьёзный и грустный тон тате не подходил.
— Послушай, сделай ещё разочек клич Тарзана, — стала клянчить я. — Покричи, хотя бы шёпотом!
— И речи быть не может! — ответил тата уверенно. — Кричать по-тарзаньи на ночь глядя категорически запрещается!
— Совсем тихонько!
— На ночь глядя, можно только посмеяться беззвучным смехом старого индейца, находящегося на охоте, которым он смеётся лунной ночью возле львиного логова, заметив следы белого человека: хи-хи-хи.
У меня это получилось почти так же хорошо: хи-хи-хи!
Ноги и Кота рвутся пойти с татой
Раньше, когда мы жили в школе и мама там работала, меня часто брали с собой на уроки, где рисовали, пели, играли в «кошки-мышки» или в «последнюю пару». Особенно замечательными были перемены, когда все дети парами прогуливались в зале по кругу. Тогда девочки постарше часто брали меня ходить с собой, а иногда кружили или даже делали «самолёт». Игры в самолёт я немного боялась, потому что меня брали за одну руку и одну ногу и кружили вокруг себя так, что ветер свистел и рисунок паркета только мелькал перед глазами. Когда я опять становилась на пол, голова ещё долго кружилась, а ноги вели туда, куда сами хотели. Иногда, когда тате делалось скучно в канцелярии, он выходил к детям на большой перемене и открывал крышку фисгармонии.
— Для разнообразия будем водить какой-нибудь хоровод, — кричал он на весь зал и начинал играть, сам при этом подпевая:
Эти сваты с острова, сувал-лера-лера…
Девочки сразу брались за руки и тащили мальчиков с собой. Некоторых мальчиков выталкивали в центр круга и вешали им на шею или поясок от платья, или ленту для кос. И когда пели «Я тебя свяжу сосватаю», те, кто были внутри круга, накидывали пояски-ленты на тех, кто шёл в хороводе, а когда пели фразу «И возьму тебя себе!», затаскивали кого-нибудь в круг и начинали с ними танцевать большими шагами:
Теперь я веселюсь, сувал-лера-лера,И на тебе женюсь, сувал-лера-лера!
Иногда накидывали поясок и на мою шею и затаскивали в круг танцевать. Тогда надо было быть осторожной, потому что какой-нибудь мальчик постарше вёл свою партнершу в танце по скользкому полу зала так быстро, что мог тебя толкнуть и свалить на пол, если нечаянно попадёшься им под ноги.
Некоторые игры были безопаснее, например, «Один к одному», «Кто в саду?» или «Один хозяин взял себе жену», но зато «Мы рожь пойдём косить» становилась в конце совсем дикой: сначала спокойно маршировали парами по кругу, затем шли, скрестив руки на груди, и пели: «Я ищу, и ты ищешь, и каждый ищет своего», но при словах «Я нашёл, и ты нашла» начиналась жуткая сутолока, и каждый хватал кого-нибудь, потому что никто не хотел остаться без пары, чтобы о нём не пели: «Кто нерадив, останется один!»
Иногда тата играл настоящую танцевальную музыку, и тогда девочки танцевали вальс или фокстрот друг с другом. Но без пения фисгармония звучала слабовато: это был старый инструмент, и некоторые клавиши вообще не издавали звуков.
С тех пор, как нас из школы переселили в «нижний дом», тата больше не брал меня с собой в школу. Потому что это не нравилось директору — тёте Людмиле. Да и у таты было теперь в школе и дома работы больше: поскольку мама была теперь только дома, тата в придачу к урокам взял на себя ещё и бухгалтерию. «Бух» на неэстонском языке означает книга, но бухгалтерия, по-моему, никакого отношения к книгам не имела: тата всё время только сидел, уставившись в какие-то бумаги, и время от времени для разнообразия щёлкал костяшками на счётах. Танцевать под это щёлканье было невозможно, и, к сожалению, счёты не годились, чтобы на них катиться, это я сразу выяснила. Хотя длинные ряды костяшек, похожих на круглые пуговицы в коричневой раме, были очень забавными и вертящимися, но на полу они сразу перестали вертеться, когда я с разгону прыгнула на них, решив проехаться по комнате. Я тут же — трах! — шлёпнулась и села, сильно ударившись попкой. Было больно, будто села на ежа! В придачу меня ещё и отругали, потому что две пуговицы со счётов оказалась слабее моей попки и разломались пополам.
Теперь тата больше не играл на фисгармонии во время больших перемен, потому что теперь он спешил домой, посмотреть, как там я — мало ли что может случиться с ребёнком за долгий день. Но разве могло что-нибудь случиться? Однако было здорово, когда тата прибегал домой, и мы вдвоём ели хлеб с молоком и могли немножко поговорить. Скучно мне не было — ведь у меня были цветные карандаши и тетрадь для рисования, книжки с картинками, Кати и Сирка и в придачу ко всему Ноги и Кота, но никто из них говорить не мог, и порой делалось грустно, оттого что я одна должна была говорить за всех.
С карандашами я, кроме рисования, играла в разные игры. Например, в такую, что розовый, жёлтый и голубой — хорошие дети, а коричневый, чёрный и тёмно-синий — плохие. И тогда хорошие и плохие начинали спорить, а иногда бегали наперегонки или играли в школу… Светлые карандаши говорили звонкими голосами, а у тёмных были низкие и злые голоса.
С Ноги и Кота в холодное время играть было труднее, потому что для этого надо было снять тапочки, потом носки и чулки — и при этом резинки для чулок устраивали разные неприятности. Ноги и Кота я обнаружила уже давно, когда мы жили в школе и я не умела бояться темноты. Однажды, когда мама с папой вымыли меня в кухне в ванночке и перенесли в комнату, в мою постель, а сами ушли на нижний этаж в сауну и были там жутко долго. Мне они сунули в руки погремушку — такую дурацкую штуковину, которая, наверное, могла веселить взрослых, но для меня это было ничто. Будь здоров! Ну какой смысл трясти болтающееся на этакой ручке яйцо, у которого одна половина красная, а другая синяя — неужели только для того, чтобы слушать какое-то тарахтение внутри этого яйца: крып-крып-крып? В первые раза два, это могло, пожалуй, вызвать интерес, но он сразу пропал, когда мне удалось разломать яйцо пополам, и оттуда выпала маленькая кучка сморщенных сухих горошин. Большинство из них подобрали с пола, и половинки погремушки аккуратно склеили, но я брала её в руки только для того, чтобы доставить взрослым удовольствие.
