– Да. Все ты хорошо говоришь, Светка. Правильно говоришь, не спорю. Но ведь не каждая женщина со своей гордостью совладать может!
– Конечно, не каждая. Всем с детства внушают: надо быть гордой, надо быть гордой, не позволять об себя ноги вытирать... А только это разные вещи, Лизк, – гордость и гордыня. Гордость – это для сильных и умных, а гордыня – для самолюбивых и слабых. Гордость – это тихая штука, о себе криком не кричит, а гордыня – та, наоборот, все норовит наружу выпятиться. Когда гордыня в любви присутствует, она ее на корню губит. Особенно гордыня женская. Говорю же тебе – мужики, они ж как младенцы, все наоборот видят! Ударь по этому «наоборот» гордыней, и все, и конец отношениям пришел! Вот скажи, ты своего Влада любишь?
– Да при чем тут Влад? И он вовсе не младенец, который все наоборот видит, как ты говоришь... Нет, он для такой аллегории не пример. Да, собственно, и повода у меня никакого... Нет, Светка, все равно твоя философия у меня в голове не укладывается. Тебе не кажется, что ты просто пыталась облагородить свое унижение, называя его терпением?
– Нет. Не кажется. Унижение – это когда не любишь. А когда любишь – это терпение.
– Да, опять же очень красиво и убедительно звучит... А главное – очень удобно...
– Ну, зачем ты так, Лиз?
– Прости, я не хотела тебя обидеть.
– Да я и не обижаюсь, еще чего! Только вот скажи мне... Если бы, к примеру, твой Владка загулял, ты что, его бы сразу из дома выгнала? Развелась? Горшок об горшок – и до свидания?
– Я... Я не знаю... Не знаю, честное слово...
– Вот то-то и оно, что не знаешь. Потому что любишь. Ведь любишь?
Не дав ей ответить, Светка выставила вперед указательный палец, вытянула шею, вслушиваясь в наступившую тишину, которую в следующую секунду вспорол требовательный Степкин призыв.
– Чего он так рано проснулся-то? – сорвалась она с места, убегая. – Ты посиди, Лиз, я сейчас...
Ох, как вовремя ты убежала, дорогая подруга. Вопрос-то твой врасплох застал...
Откинулась на спинку стула, опустила плечи, вздохнула, как самой показалось, с облегчением. Взгляд споткнулся о бокал с вином, и невольно потянулась, ухватила пальцами тонкую ножку. А ручонка-то дрожит, надо же... Нервничаешь, матушка, не нравится тебе этот разговор... И последний Светкин вопрос ой как тебя напугал...
Нет, а ведь и правда они с Владом никогда не говорили о любви. Старательно избегали этого слова, будто существовала между ними молчаливая договоренность. Собственно, поначалу их семейное строительство с некой договоренности и началось – попробуем, мол, поживем, а там посмотрим, что получится... И честно старались, чтоб получилось. Сходились на общем ложе со своими стараниями, демонстрировали друг другу чудеса нежности, заботливости и отсутствия какого бы то ни было эгоизма. Особенно Влад с «чудесами» старался, надо отдать ему должное. И она тоже не отставала, на лету подхватывая его старания, пытаясь доказать, как по-настоящему, по-женски их оценила...
А потом, со временем, то ли привыкли, то ли просто перестали стараться. Ушло неловкое ощущение старания, что-то большее появилось... Легкость какая-то, потребность в присутствии, в прикосновении, в объятии со смешком-шепотком на ухо, в утренней взаимной улыбке... Может, это и есть любовь? Может, она сама к ним пришла с благодарностью, а они не поняли, не заметили, как должное ее приняли, потому не пришло им голову словами ее обозначить? Да ведь и впрямь – как-то потребности не было... Даже когда Сонечкой забеременела, Влад просто обрадовался, как радуется всякий мужчина подобному известию от любимой жены. А тут еще и Ленка в их жизни образовалась, и забот прибавилось, и всякой бытовой беготни...
Да, есть у них любовь. Безусловно. И Влад ее любит, и она его. Просто у них... Как бы это сказать... Все от обратного пошло. У других любовь перетекает в привычку, а у них выработанная с годами привычка перетекла в любовь. А если уже перетекла, зачем ее лишний раз словами обозначать? И так все понятно, без слов...
Вздрогнула от дверного звонка, обернулась – Светка уже неслась из комнаты в прихожую со Степкой на руках, повизгивая радостно:
– А вот и папочка наш пришел, Степка! Сейчас, сейчас мы папочке дверку откроем...
Романов ввалился в прихожую большой, радостный, возбужденный, притянул к себе Светку за загривок, и снова она взвизгнула, кокетливо из-под его руки выворачиваясь:
– Ой, какой ты холодный, Романов! Сначала руки согрей, а потом уже лезь обниматься! Иди вон лучше на кухню, с Лизой поздоровайся...
– О, так у нас гости? – заглянул улыбающийся Романов на кухню, стаскивая с себя дубленку. – Привет, привет, давно не виделись...
– Здравствуй, Романов. Вот, к подружке на огонек заскочила.
– И правильно сделала, что заскочила! А каков у меня сын, видела? Заметила, как на меня похож?
– Да не успела еще... Я пришла, он спал.
– Светка! Светка, иди сюда! И Степку тащи! – радостно крикнул он в комнату, придвигая себе стул и одновременно пытаясь разглядеть этикетку на бутылке вина. – Чем это вы тут балуетесь? Сухое французское, чисто дамское?
– А вот и мы! – нарисовалась в дверях кухни Светка с малышом на руках. – Вот какие красавцы писаные, покормленные, выспавшиеся! И в новом костюмчике!
Костюмчик на Степке и впрямь был презабавнейший – белый комбинезон с капюшоном, а на капюшоне заячьи ушки лихо торчат в стороны. Лиза так и покатилась умильно со смеху, прижав руки к щекам:
– Ой, какой хорошенький...
– Ну, и зачем ты из моего сына зайца сделала? – строго-шутливо прогрохотал Романов, старательно грея-разминая ладони. – Он у меня не заяц, он мужик! Да, Степан?
Малыш беспокойно завертел головой, радостно откликаясь на звук отцовского голоса, затрепетал тельцем в Светкиных руках. Лиза интуитивно потянула к нему руки:
– Дай подержу маленько... Ой, прелесть какая... Тяжеленький...
– Да, мы большие будем, в папу! – торжественно объявила Светка, отступая на шаг и не отрывая взгляда от сына. – Осторожно, за спинку придерживай.
– Ладно, не учи... Знаю, не забыла еще...
Тут же маленькая Степкина ручонка, каким-то образом изловчившись, цапнула ее за очки, ухватилась довольно крепко и размахнулась вместе с ними в сторону – подскочившая Светка едва успела поймать их на лету:
– Оп-па... Да, тетька Лизка, вот такие мы проказники, а ты не зевай, иначе без очков останешься! Сейчас еще и написаем на тебя от полноты души, хочешь? – И, обращаясь уже к Романову, спросила строго: – Ты руки мыл или нет? Чего ты к ребенку тянешься?
– Мыл! – выставил Романов перед ее лицом огромные ладони. – И мыл, и грел, и все как надо! Ну, отдайте же мне сына, девки, страсть как соскучился...
Встав перед Лизой, он осторожно потянул у нее из рук ребенка, приборматывая что-то свое, смешно сюсюкающее. Приложился губами к щечке, к нежному темечку, не забыв обласкать торопливым поцелуем и Светку. Так и толклась у нее перед глазами эта троица, связанная нежным взаимным трепетом, хлопала крылышками за спиной – гуль-гуль-гуль...
