Большой кабинет Кривицкого располагался стенка в стенку с кабинетом Сырокомского. Егор однажды, попугав как всегда Евгения Алексеевича, перешёл к чтению отрывков из своей поэмы. Читал Егор долго и очень громко, подвывая в ударных местах. Я, придя к Кривицкому раньше Исаева, слушал чтение с тоской: оно затягивалось, а дело, по которому я зашёл, было срочным. Но распахнулась дверь кабинета – и Сырокомский резко оборвал чтеца: «Это ещё что за концерт в рабочее время?» «Читаю из новой поэмы, Виталий Александрович!» – умильно заулыбался Егор. «Так пригласите Кривицкого к себе домой или сами к нему приходите и там читайте, – жёстко сказал Сырокомский. – А здесь вы мешаете людям работать!»
Он повернулся и вышел, а съёжившийся Егор испуганно посмотрел на Кривицкого, тихо спросил: «Как ты думаешь, он не помешает рецензии?» «Думаю, нет», – ответил Евгений Алексеевич, а когда Исаев ушёл, в сердцах сказал мне: «Вот трепло!» Я понял, о чём он: если б Егор на самом деле тесно общался с теми, о ком он только что ему, Кривицкому, рассказывал, пугаться Сырокомского он бы не стал.
О дружбе Исаева со Свиридовым я узнал от Анатолия Передреева. Толя жил в Грозном, его жена Шема работала в вагон-ресторане фирменного поезда, на котором Передреев частенько приезжал в Москву. Здесь, в Москве, он довольно много печатался, здесь брал в издательствах подстрочники для переводов. Навсегда перебраться в Москву было заветной мечтой Толи и Шемы.
И Егор им помог. После того, как Передреев напечатал в кочетовском «Октябре» статью «Читая русских поэтов», где обругал стихотворение Пастернака «О, знал бы я, что так бывает…», – обрадовал русскую партию.
И Исаева, её активного члена, тоже. Встретив Передреева в издательстве «Советский писатель», он, зав отделом поэзии, зазвал Толю к себе в кабинет, долго дружески с ним беседовал, выведывал, не нуждается ли тот в чём-нибудь. И, узнав, что мечтает Толя о московской прописке, позвонил Свиридову, с которым говорил почтительно, но по-приятельски, посоветовав чиновнику ознакомиться с передреевской статьёй. «Он перезвонит», – сказал Передрееву Исаев после того, как положил трубку.
И действительно. Получаса не прошло, рассказывал мне Толя, как Свиридов позвонил и попросил Егора немедленно направить Передреева к нему.
Так что Егор Исаев имел, разумеется, мощную поддержку в среде партийной номенклатуры. Но хотелось помощнее. Хотелось, чтобы трепетали от одних только называемых им имён людей, с которыми он якобы запросто общается. И он блефовал. Как и в истории со своим участием в войне.
Забавна его судьба в постперестроечное время. Его огромная дача в Переделкине помогла ему обзавестись натуральным хозяйством. Он занялся разведением кур.
В здравом смысле ему не откажешь: понял, что литературой больше не прокормишься. Совсем было смирился с новым своим положением. Но забрезжила надежда на возвращение назад – и замелькал с подборками небольших стихотворений, разумеется, невероятно злободневных – на вечную ещё со сталинских времён тему.
Оцените:
Опять, опять сомноженные силыВсем Западом придвинулись к России,Грозятся с боевого рубежа.Опомнись, ум, осторожись, душа!
«Сомноженные» и «осторожись» – это фирменные словечки поэта ещё той удостоенной ленинской премии поэмы «Даль памяти», в сюжет которой так никто и не смог проникнуть, чтобы понять, о чём она написана. Незадолго до смерти тоже написал какую-то поэму, за что немедленно получил ростовскую премию имени Шолохова. Благодарил губернатора. Умильно улыбался.
Но я-то помнил его – самоупоённого, возвышающегося на сцене перед делегатами съезда писателей. «Секцию поэзии, – объявлял им Егор, – поручено вести мне – избранному вашей волей секретарю Союза».
Делегаты мрачно молчали. Они знали, кому обязан Исаев секретарством. Знали, что те, кому он обязан, с их волей не посчитались бы. А если б посчитались, не оказался бы этот графоман в руководителях.
* * *
Великий французский баснописец Жан де Лафонтен родился 8 июля 1621 года (умер 13 апреля 1695-го). Прославился шестью книгами своих басен, которые вышли в 1668 году. В 1684 году за свои басни Лафонтен получает звание академика Французской академии наук изящных искусств. Наряду с древнегреческим поэтом Эзопом считается классиком в басенном жанре.
Его басни оказали огромное влияние на Ивана Андреевича Крылова, который переложил некоторые из них для русского читателя. Эти переложения много раз были предметом сравнительного исследования учёных, высоко оценивавших обоих замечательных баснописцев. Я уже приводил в календаре интереснейшее сопоставление басни «Волк и Ягнёнок» Лафонтена и Крылова в книге Л.С. Выготского «Психология искусства».
9 ИЮЛЯ
Отец известного диссидента Борис Соломонович Мейлах, родившийся 9 июля 1909 года, был вполне лоялен советской власти. За свой труд «Ленин и проблемы русской литературы конца XIX – начала XX века» получил в 1948 году сталинскую премию второй степени. Тут ещё показательна дата: в 1948 году к евреям уже относились… скажем так: недружественно. Правда, показательно и то, что книга Мейлаха «А.С. Пушкин и его эпоха» была издана в 1949 году. А следующая – «Вопросы литературы и эстетики» через девять лет – в 1958-м. Перерыв красноречив: Мейлах был очень работоспособен, писал много. Библиография напечатанных им трудов обширна.
Да и сама биография профессора: в 1941-м исполняет обязанности директора ленинградского Института русской литературы (Пушкинского дома). В 1942-м в эвакуации – в Ташкенте становится главой Ташентского отделения этого института и руководит кафедрой русской литературы в Среднеазиатском госуниверситете. Вернулся в Ленинград. Скорее всего, на должность старшего научного сотрудника ИРЛИ, которую занимал до исполнения обязанности его директора. Правда, он уехал в эвакуацию кандидатом филологических наук, а вернулся доктором (защитил докторскую в 1944-м в Ташкенте). Но нигде никаких сведений о его работе до 1955 года я не нашёл. В 1955-м он профессор Ленинградского университета. Одновременно с преподаванием в 1961-м заведует группой пушкиноведения в составе сектора новой русской литературы ИРЛИ. Дальше – по восходящей: в 1963 – председатель Комиссии по взаимосвязям литературы, искусства и науки, организованной при ленинградском отделении Союза писателей РСФСР. С 1968 возглавлял Комиссию комплексного изучения художественного творчества при АН СССР.
Был ли он хорошим литературоведом? Я сказал бы, что он был добросовестным учёным. Его работы научно взвешены. Скороспелых выводов в них нет.
Он умер 4 июня 1887 года.
* * *
Борис Андреевич Губер, родившийся 9 июля 1903 года, сейчас мало кому известен. А напрасно. Он был одарённым писателем. Его книга «Шарашкина контора» (1924) – словно воскрешает чеховских героев. Во всяком случае, героиня Губера Зинка, уволенная по сокращению штатов и оказавшаяся в деревне, тоскует по оставленной Москве, где только и можно жить, и всё время мысленно туда стремится. А в деревне, изображённой Губером, царят мрак и запустение нравов. В ней жить нельзя.
Губера обвиняли в пессимизме, в искажении советской действительности. И это притом, что Губер сам же советскую власть и устанавливал. Воевал в Гражданскую на стороне красных.
Но последующие его книги так же натуралистичны и бесперспективны.
Вот начало его повести «Осколки» (1927):
«Фомин приехал в этот большой незнакомый город с твёрдой уверенностью, что именно здесь окончатся его мытарства. Чтобы раздобыть денег на дорогу, ему пришлось спустить всё, уцелевшее за долгие месяцы безработицы. Возврата к прежнему уже не могло быть. Но даже это не тревожило его: вместе с распроданным скарбом сгинули последние колебания, и он не сомневался в том, что жизнь начнётся заново, по-хорошему. Да и как могло бы случиться иначе, если Матвей Козырев, старый товарищ и друг, вместе с которым Фомин проработал первые годы революции, занимал в губернии важнейшее, ответственейшее место? Словом, Фомин чувствовал себя прекрасно».
И вот конец этой вещи, где тот же Фомин, полностью разочаровавшийся в своих надеждах, озлобленный на всех и на всё, бьёт в пивной тяжёлой бутылкой по голове одного из собутыльников:
«Фомин стоял, свесив вдоль бёдер руки, машинально сжимая пальцами остатки твёрдого стеклянного горлышка. Он смутно и отдалённо чувствовал, что случилось непоправимое, наступил конец всему – и это нисколько не пугало его. Люди напирали на него плотной живой стеной, толкаясь и вытягивая шеи, смотрели куда-то вниз, на пол. Он тоже хотел посмотреть туда, но не успел: перед ним стоял человек в чёрной шинели, занесённой снегом. У него было доброе, несколько испуганное лицо с молодыми розовыми прыщиками на лбу. – Что же это вы наделали, гражданин? – сказал он укоризненно. И Фомин, услышав его голос, очнулся, понял всё. Он понял, что пришли за ним, и покорно двинулся к дверям, на ходу поднимая воротник и застёгиваясь. Осколки стекла сухо хрустели у него под ногами».
