Немало лет назад, а кажется Илье — совсем недавно, мать сказала отцу:
— В эту зиму надо строить…
Отец начал уговаривать мать потерпеть еще немного. Скоро, дескать, сыновья вырастут и за топор возьмутся. Мать отцу отвечала:
— Сыновьям свои дома возводить, нам — свои…
Отец так и хотел увильнуть от серьезного разговора, спешно засобирался на улицу.
Мать отняла у него телогрейку, посадила на скамью.
— Послушай меня, Степан… Вот как подрастут наши дети, так и разбегутся от завалюшки по белому свету. Надо строить дом, чтоб тянуло в него сыновей и внуков. Надо строить, не то зачахну я…
Отец курил, отмалчивался. Знал он, сколько хлопот, тягот придется нести долгие годы: дом-то не в городе, даже не в большом селе мать решила построить, — облюбовала верховье глухой речки, куда добираются одни глиссеры да моторные лодки. За каждой доской, гвоздем придется ездить за тридевять земель. Понимал отец: с началом стройки не миновать ему должности доставалы и возчика. Он издавна привык к лесному покою на метеостанции, потом — возле пчел. Какой из него добытчик…
— Ну, ладно, Степан, — тихо сказала мать, — раз не хочешь строить, давай расходиться, чем в одной избе чужими жить…
И отец Ильи сдался.
На другой день Дегтяревы проводили ребят в школу-интернат леспромхозного поселка, а сами взяли мотопилу, топор, еды на неделю и отправились в сопки валить лиственницы.
Деревенские то и дело наведывались к Дегтяревым полюбоваться макетом терема. Знали, ради чего люди взялись строить дом, — понимали, одобряли. Дегтяревы так и думали: только затей они стройку — соседи кинутся поднимать на сруб бревна. Однако ничего подобного не произошло.
Когда трактор приволок из тайги хлысты лиственниц, явилось из города четверо проворных и разговорчивых шабашников, затюкали в огороде топорами по звонким бревнам. Деревенские толпились возле плотников и глубокомысленно рассуждали:
— Как думаешь, сват, вытянут али нет этакую домину?
— Я так кумекаю, свояк, положат венца три и надорвутся.
— Непременно должны, сват, опамятоваться. В лесу-то на что царские хоромы?..
— Чистая комедия! Исполняет капризы своего детства. Умно ли? В детстве и рыцарем хочешь быть, и летчиком, и певицей, а подопрут к тебе годы — и жизнь диктует свои права…
Медленно вырастал в деревне расчудесный дом. Дом безжалостно напоминал людям о детских и юношеских мечтах, о молодости и надеждах: вот придет к тебе однажды что-то необыкновенное, непохожее на счастье близких… Дом жестоко судил за впустую прожитые годы, за каждодневную суету, сплетни, ругань… Дом звал людей, уже привыкших жить как живется, куда-то в недосягаемую даль, где много счастья и любви. Оттого, наверно, Дегтяревы возбуждали у иных односельчан раздражение и недобрую зависть.
Плотнички подобрались избалованные, привередливые: видят, что кроме них больше некого нанять строить, требовали у хозяйки деньги вперед. Когда мать Ильи отказала им в ежедневных выдачах, плотнички сели на катер и умчались в город. Хотя оставалось всего-то пару венцов поднять да стропила сростить и — крышу крой.
Одна сторона деревенских ликовала: шабашники больше носа не покажут в Голубичную, выходит, гнить срубу на дождях. Да и разошлись по домам. Больше смотреть не на что.
— Как бы не так, едрена мать! — возмутилась другая сторона. Взяла да вызвала из леспромхоза своих сыновей, родственников и явилась к Дегтяревым.
— Готовь, хозяюшка, застолье, — сказали односельчане матери Ильи, — а мы тем временем топориками потюкаем, бревнышки постругаем…
К полудню вся деревня сошлась у Дегтяревых. Другое бревно четверо бы подняли, но его подхватывали десять человек. И столько наработали за день, что наемным плотниками за неделю бы не осилить. Обед приготовила Надежда на славу, к тому же соседи понанесли всякой всячины. На крутояре реки сбили из досок столы. И отпраздновали постройку сруба. Слезы радости видел тогда Илья на глазах у матери. И, наверно, никогда так хорошо, сердечно она не пела песни.
На склоне сопки бревенчатая избушка, рядом беседка — красный с белыми крапинками мухомор. Беседку обвивали усохшие к зиме, голые лианы амурского винограда, лимонника. На тропинке стоял смехотворный леший, вырубленный из бархатной чурки. Илья ждал: вот-вот выглянут из избушки препотешный старичок с приветливой старушкой и попотчуют гостей холодной медовухой. Пасеку сделала сказочной тоже мать Ильи.
Отец оставил метеостанцию: на охоте помял медведь. Выучился Степан на пчеловода. Мать у него была помощницей.
Среди поляны, под молодыми липами, стояли на крылышках пустые ульи. Точок напоминал Илье поселение карликов, до крыш занесенное снегом.
Они зашли в избушку. Тепло натоплена печка — и никого. Потом за низкой дверью, обитой козьей шкурой, заскрипел снег и ввалился бородатым, кряжистым лешим отец.
— Ба! Княгиня терема пожаловала. С ней и замполит прибыл.
Илья не понял: искренне или наигранно радовался отец. Загоношился вокруг стола, чему-то загадочно посмеиваясь, собрал холостяцкую, задубевшую от копоти посуду, унес за печку.
— Ну, чего ты засуетился, — недовольно сказала ему Надежда Алексеевна, — будто времени у тебя не было прибраться.
— Не ради тебя стараюсь, — пробубнил пасечник. — Я теперь, сын, прописался в тайге на постоянное жительство, — и пчеловод с обидой глянул на жену. — Раз ты замполит, должен по справедливости разобраться. Это ли жизнь?.. Наработаюсь, как черт, прихожу в свой терем, до княгини. А вокруг терема и внутри его приезжие бродят толпами — поклонники ее талантов, значит, — кивнул на Надежду Алексеевну. — Меня в упор не видят, еще и пихнут, где помешаю дак: куда прешь, мол, в богатые палаты, старый затрапезный хрыч. Пасечник негожий в тереме — атмосферу портит. Прошу княгиню, — опять обидчивый кивок на жену, — сажай меня при гостях в угол заместо статуи…
— Задумала я мельницу ставить на ручье. — Сняв тужурку, Надежда Алексеевна поставила на плиту чайник, пошуровала кочергой в печке. — Уж и ветряк смастерила. Назначаю тебя, Степан Петрович, на должность мельника!
Илья послушал родительскую — сплошь на иронии — перепалку, затем вышел. Взялся он колоть дрова и вспугнул из кустов яблони-дичка двух рябчиков — это и послужило ему поводом подольше не заглядывать в избу. Он снял с гвоздя в сенцах дробовик, нашарил на полке в картонной коробке патроны и побрел глубоким снегом искать рябчиков. Когда вернулся назад, безнадежно потеряв в чаще птиц, мать с отцом сидели рядом, озабоченные и, наверно, говорили об Илье, потому что, едва он отворил дверь, они замолчали. Мать сразу стала собирать обед, отец побежал в амбар, принес белый язык сот с засахаренным медом.
— Отведай, сын! — поставил миску перед Ильей; опять в голосе отца послышались жалобные, напускные нотки: — Женись немедленно да вези мне внучку. Я бы у мельницы посиживал и внучку нянчил, про тайгу ей рассказывал… Кому я нужен теперь, только внукам… — он с укором глянул на жену.
Глава двенадцатая
Как-то слышит Дегтярев за дверью кабинета уже знакомое покашливание. И заходят к нему Демьян Васильевич с Петей Гомозовым. Петя мнет лацканы темно-синего пиджака.
— Полюбуйтесь на этого буравчика, товарищ замполит! — Коновалов горестно кивает на понурого подростка. — Вчера он ухитрился и на второй попытке не попасть в союз молодежи! А мне-то каково на старости лет переживать стыд-позор! — Демьян Васильевич горемычно покрутил головой, наверно, думая: «Не-ет, таи дальше жить нельзя». — На других юношей любо посмотреть, — продолжал. — Смотришь — и душа радуется, но тут… — огорченно крякнул, опустился на стул. — Вон Сергей Порошкин, племяш Ергина, да он с малых лет, еще в школе, поступил в комсомол. Куда тебе, Петро, до Сереги. У тебя на уме одни детские шалости. Ты хоть чувствуешь, понимаешь, мне-то каково видеть Ергина заносчиво гордым?.. Ничего ты не переживаешь, — Коновалов вытер острый продолговатый нос платком, устало вздохнул. — Подумать только, два раза получил в комитете отлуп! Как мне прикажешь смотреть в глаза соседу Ергину? Он ведь запросто может выпалить: «У меня целая группа наследничков да на стороне прихватываю «племяшей» — и ничего, справляюсь. Ты же, Демьян, одному-единственному Петьке толку не дашь…» — Столяр выразительно, жалобно глядел на Дегтярева, войди, дескать, в мое положение… — Как же тебя, Петро, угораздило отхватить двойку по черчению и ничем не заслонить ее? Ну, двойка-то ладно. Ты пошто походку воспитательницы пересмеиваешь? Она с тобой нянчится, уму-разуму учит… Она сутками — из-за вас, баламутов, — не выходит из общежития, а ты чем ей платишь? — Коновалов ястребом глянул на горемычного Гомозова. — Стоишь теперь, сопишь в две норки. Что теперь сопеть — дело сделано. А я ли тебе не внушал: держи, Петро, оберучь смертоносное оружие — смех! Воли ему не давай. Смехом можно мертвого на ноги поднять, живого замертво уложить. Так-то ты меня слушаешь? Ты на кого, негодник, свое грозное оружие направил? На беззащитную женщину! — Коновалов до стона повысил голос. Дегтярев слушал его с серьезным видом, перебирая бумаги на столе, осуждающе посматривал на Петю и… едва сдерживал смех.
